Хамам «Балкания» - Баяц Владислав. Страница 32

Я же являл собою особый случай. Мои поездки в Триест были какими-то шизофреническими: много раз я приезжал сюда, как и большинство, описанным выше способом. Особенно во время первоначальной фазы социализма. Но такие поездки чередовались, совсем как слои крема и коржи в торте, с совершенно противоположными визитами, когда я, едва став совершеннолетним, садился в шикарный спортивный автомобиль своей матери (которая не жила со мной и не разделяла мои привычки) и ехал в нем на техобслуживание в тот самый город. Это был настоящий повод для путешествия. По дороге я заезжал в разные уголки Словении и Хорватии (от Любляны, Шмарьешке Топлице, Нового Места до Копра, Опатии, Порторожа и Умага) и наблюдал за другой социалистической жизнью, о которой мало кто подозревал в других местах. А в Триесте, ожидая, пока автомобиль обслужат, поражаясь видом автомехаников, которые занимались своим делом в чистых белых халатах, я останавливался в шикарных гостиницах и смотрел на все тот же город и на все тех же своих и чужих людей совсем другими глазами.

Для тех, кто возвращался как обычно, было еще одно утешение: говорили, что «Триест живет за счет югославов» и что он «пропал бы, если бы нас не было». И, к сожалению, только потом, когда уже «нас не было», можно было рассмотреть иное, настоящее лицо города. И все-таки эта истина справедлива лишь частично: мой сегодняшний взгляд сквозь витрину кафе отражается от парковки, занимающей половину некогда для меня / нас столь важной площади, но остаток пространства был все-таки интереснее. Другую часть площади (следовательно, вдвое меньшую, чем та, которую ранее занимали ее конкуренты) унаследовали иммигранты из стран Африки. На прилавках, все так же открытых, они продавали поделки из своих родных мест, а также всевозможные тряпки. Изредка среди них появлялся кто-нибудь из местных торговцев с овощной тележкой. Разница была лишь в том, что эти наследники Понтероссо не спешили к родным очагам. Они оставались здесь, и их не поджидали никакие вечерние поезда.

Я только не понял, кому они все-таки продавали товар (ведь не могли же они его спихивать несуществующим югославам): своим или чужим? И кто вообще был здесь своим, а кто – чужим?

Баица и предположить не мог, что, изложив Синану свою идею, он призвал на себя воду.

После Дрины у Вишеграда, Савы и Дуная в Белграде, Дравы, Прута и Марицы, а также после озера Ван настала пора морей. С реками было трудно совладать, они, словно кошки, были сами по себе и ласкались только тогда, когда у них было желание. Озера были неподвижны и казались неживыми. Моря на первый взгляд были более ручными, нежели реки, зачастую из-за своей ширины – необозримые, но и не очень серьезно угрожающие. Они умели быть верными, как собаки, были менее склонны к эгоизму и весьма предсказуемы. Ничего подобного Баица не мог сказать о реках: все они были для него одинаково пресными.

Размышляя о том, как вода неприметно вошла в его сознание, он припомнил, что, например, ему приходилось во всякой воде шагать, скакать, плыть – и он плавал. Конечно, если позволяли обстоятельства. Он вспомнил, как на него всякий раз смотрели с удивлением – и когда был мальчишкой, и позже, во время военных походов, потому что мало кто тогда умел плавать! Реже в детстве и часто во время войн он повидал многих, кто тонул в той самой воде, что освобождала его. Встреча с огромным пространством воды и ее прикосновением у многих вызывала страх. Так он заметил, что вольготность и отсутствие боязни заставляли этих людей бояться и его.

Наверное, россказни о его «храбром отношении к воде» достигли ушей султана, и в один прекрасный день властелин призвал его на совет визирей. Получив вызов, Баица впервые за долгое время испугался. А собственно, почему бы и не испугаться: ему впервые открыто приказали явиться на совет лиц чиновников империи! Естественной реакцией на подобное приглашение стал испуг – меня призвали, потому что я нечто утаил и потому буду наказан.

И когда он появился перед падишахом и диваном, страх после первой фразы султана, обращенной к нему, только усилился:

– Мехмед-ага, пора тебе оставить двор!

Баица вздрогнул. Ему никто даже и не намекал на возможную ошибку, и эти слова шокировали его. С невероятной скоростью в мыслях пронеслись все его поступки, даже самые безобидные, но которые тем не менее могли вызвать гнев властителя. Он ведь безоговорочно выполнял все поручения Сулеймана, всегда стремился добиться лучшего результата, за что его всякий раз поощряли… Он перебрал в памяти все, что только мог, стараясь обнаружить возможную ошибку, но безрезультатно. Так что оставалось только покориться судьбе, то есть новому повелению султана.

– Верный Хайреддин Барбаросса умер. Его место следует немедленно, сей же момент занять. Поэтому я лишаю тебя многолетней близости ко мне и назначаю новым капудан-пашой Османской империи. Хочу, чтобы ты властвовал водами так, как владел собой во время личной службы при мне!

Ах! Ему полегчало, а то он было совсем обомлел. Так вот что означал приказ «оставить двор»! Впервые занять должность вне стен сарая. Получить, собственно, такую награду!

Но после облегчения и исчезновения первого страха возник другой: он никак не считал себя способным или готовым к тому, чтобы командовать всем имперским флотом! Особенно после легендарного пирата, грека Барбароссы, который за годы верной службы превратил наглую, грабительскую эскадру в достойный и мощный османский флот. Сильнейшие средиземноморские флоты стали всерьез побаиваться Хайреддина и его «пиратов», сочтя их более чем серьезной опасностью.

Султан прочитал мысли Баицы. И сказал:

– Наши силы в Средиземноморье недостаточны. Хочу, чтобы наш флот стал самым сильным!

В тот 1546 год у Соколовича не возникало проблем с новой должностью и званием капудан-паши, равно как и с наследием Хайреддина Барбароссы. Но все-таки в глубине души он серьезно опасался за себя и не был уверен в том, что сможет сделать больше, чем такой надежный, храбрый и талантливый боец, как его предшественник. То есть его пугали не легенды, как правило, сопровождавшие усопших гигантов, но страх из-за того, что ему не приходилось мериться на поле боя с кем-нибудь подобным. И опять-таки ему дали понять, что он должен иным способом добиться желаемых результатов! Это следовало сделать.

Так оно и было. Барбаросса создал мощный морской флот, который был не очень эффективен из-за неважной организации. Именно это обстоятельство предоставляло Баице шанс. Уже для исполнения первых планов по модернизации он создал отличные предпосылки: при поддержке султана повысил налоги и в Пери, напротив города и сарая султана, начал строить большую верфь. На стройке работало более ста мастеров и надзирателей, которые на ста тринадцати стапелях могли заложить ровно столько же кораблей одновременно. Так создавалась флотилия из новых кораблей больших размеров, большей маневренности и более современных. Как только одна галера спускалась на воду, тут же закладывалась новая. Через несколько месяцев флот пополнился более чем сотней новых судов. Параллельно с этим шла военная подготовка новых экипажей для галер. Полностью была пересмотрена система управления, а главной новацией стало то, что всеми реисами [50] командовал один верховный начальник – Мехмед Соколович. Даже командиры, прославившиеся независимостью и склонностью к самостоятельным действиям, были приведены к порядку и послушанию, да и сами они поняли, что под единым командованием они станут сильнее, чем если бы оставались вольными стрелками, действуя недостаточно согласованно. Все эти перемены ничуть не уменьшали доли их будущей добычи, чего они, откровенно говоря, побаивались. Напротив.

Мехмед мог не заботиться о победах на море. В рядах командиров и капитанов у него было много настоящих морских волков. Их вполне хватало для успешных сражений. Дела, которыми он занимался, были намного важнее: он обеспечивал им победы. Без его упрямства, методичности, хладнокровной решимости и ясного понимания предстоящих дел невозможно было обеспечить долгосрочный успех.