Хамам «Балкания» - Баяц Владислав. Страница 34

Сегодня, пока история еще не опровергла сама себя, как это обычно и происходит, «югослав» остается всего-навсего географическим понятием, так сказать, исчезающим топонимом, этнографическим определением, затерявшимся среди тысяч других типа «южный славянин»; или в более широком смысле это понятие означает группу народов или племен, как, например, славяне. И не более того. Так будет до тех пор, пока на Балканах не возникнет некая новая утопия, пока не совершат новое покушение или в интеллектуальной элите не народится некий гибридный пост-мега-плюс-инджекшн-романтизм.

Или если староновые югославы не будут признаны хотя бы на бумаге двадцать седьмым национальным меньшинством в Сербии! А такие требования уже появляются в общественности, ставятся перед Скупщиной Воеводины, сербской провинции с наибольшим в ней количеством национальностей. Но такая идея не может иметь юридического обоснования: закон говорит, что национальное меньшинство может существовать только в том случае, если имеет собственный язык, а не какие-то диалекты уже существующего. А ведь официально язык, на котором югославы говорили, – сербохорватский – более не существует в одном пакете с несуществующими народом и государством.

Югославы продолжают пребывать в состоянии зимней спячки.

Югославы – явление виртуальное.

Югославы – воспоминание. Не только прошлое. Есть еще и живые. Точнее – живущие. Что-то вроде вампиров. (Это когда политики употребляют любимое риторическое определение своих противников – «овампирившиеся», или еще чаще говоря об абстрактном негативном явлении – «овампирившиеся силы»…)

Что если они возжелают крови?

Впрочем, разве не развитая Европа XIX века наделила существующее балканское пространство несуществующим именем Руритания, чтобы в очередной раз сварить ее в людоедском котле? Или ее роль в этом всего лишь незаслуженно преувеличенный эпизод? Возможно, на том политическом пиршестве она была не главным блюдом, а всего лишь приправой. В гуще топонимов (Дунай, Карпаты, Румыния, Румелия, Сербия, Трансильвания, Шумадия, Болгария) легко прижилась и Руритания. Откровенно говоря, речь идет о практически единственном случае, когда англо-саксонская выдумка повлияла на фактографию и вставила в историю надуманную, ложную, литературную истину. Она сумела сделать то, что считалось невозможным, но таким желанным для писателей и литературы, и тем самым добилась права на торжество. Но почему именно на примере Балкан?

Возможно, история, как некий живой организм или как образ из художественного произведения, по собственной инициативе спланировала это попеременное укрупнение, а потом измельчение балканских черноземов и камней. Кажется, что существование этого плана известно всем, а его исполнение еще не окончено. Однако неизвестен ответ на вопрос: зачем? По диалектическим причинам? Из корыстолюбия? Потому что так надо? По убеждениям? Из-за излишка силы? Ради развлечения?

И перед югославами были поставлены две задачи: немного укрупнить Балканы, после чего измельчить их. Первое задание выполнялось медленно и завершилось после окончания войны, а второе – с помощью войн – быстро. Вот почему мне так и не удалось понять, как это делают инструменты с помощью инструментов. Или машины для измельчения других машин. Действительно ли надо было сначала выдумать и создать сплав, то есть смесь разных материалов, которая была бы крепче одного единственного? Объединенные силы природы против одной единственной?

Алхимия, которая творит исключительно ради уничтожения.

Совсем как люди.

Командование османским флотом стало для Мехмеда первым периодом, в котором он своими мыслями и голосом принимал участие в принятии важных решений. Новое высокое положение физически отдалило его от властелина, и чтобы как-то смягчить это, он предпринял хитрый ход: решил, что командовать он будет непосредственно из Истанбула и не станет лично возглавлять флот в походах и сражениях. Тем самым он предоставлял возможность закаленным флотоводцам триумфально входить в порт после одержанных побед во главе своих галер, в полной мере ощущая личный вклад в них. Это позволило Баице сохранить для себя драгоценную возможность видеться и советоваться с султаном, а иной раз и беседовать с ним накоротке на темы, которые далеко не всегда касались его должности. Этот пятилетний период стал весьма важным для обоих, потому что они могли внимательно присмотреться друг к другу: счастливым обстоятельством было и то, что они дополняли друг друга, оценивая события, а также могли сравнивать предполагаемые меры и указания. Сулейману нравилась смиренность Мехмеда, которую не следовало путать со своеобразной надменностью и тщеславием, рядившимся в одежды скромности. Все это делало их отношения еще более близкими.

Они не были увлечены своей близостью. Баица не мог и не смел мечтать о подлинной близости с повелителем, несмотря на то что провел столько времени непосредственно рядом с ним. Султан в свою очередь не предполагал, что с кем-либо, кроме друзей детства, тем паче с тем, кто был прежде всего рабом, он сможет выстроить дружеские отношения (потому что этого просто не могло и не должно было быть). Но удивительными были странные, доверительные, а иной раз и просто заговорщические отношения, взаимодополняющие их замыслы. Нельзя было сказать, что их отношения напоминали игру, скорее это было чем-то вроде упражнений.

Награждая Мехмеда за труды, султан произвел его из аги в пашу. Так что положение Баицы укрепилось благодаря присвоению невоинского звания. А новое положение обеспечило улучшение материального положения. Так что теперь он мог привести в Стамбул своих младших племянников из рода Соколовичей. В школах и разных службах империи уже вовсю пробивали свой путь Алия, Мустафа, Ферхад, Дервиш и тезка Мехмед. С их помощью Баица выстраивал уверенность в себе, а их присутствие вернуло и укрепило чувство близости к своему прежнему главному краю. Такое положение дел казалось ему и более справедливым и нравилось намного больше.

А об участившемся интимном общении на родном языке и говорить нечего.

Последнее укрепляло его, но одновременно и печалило. По многим причинам. Сначала это напомнило ему о том, что только мать не пожелала переехать в Стамбул и перейти в другую веру, упорно повторяя, что хоть кто-то из Соколовичей должен остаться в родных краях и это должна быть именно она и кто-нибудь из оставшихся ребят. Она вынесла превращение мужа Димитрия в Джемалудин-бега. Сына Баицу благословила во время поездки к нему, посетовала, что чувствует: его сестра, скорее всего, «выйдет в турки» – но свой теперь осиротевший дом ни в какую не хотела поменять на новый.

Второй причиной, опечалившей Баицу, было осознание того, что среди стольких женщин, окружавших его, он не увидел ни одной, которая могла бы стать его женой. Молодой, высокий и стройный [51], он очень нравился девушкам и женщинам в сарае и за его стенами. Он был привлекательным независимо от положения при дворе. И привлекательность его возросла еще больше, когда он стал пользоваться большим уважением. Не только девушки, но и замужние женщины давали ему понять, что весьма рассчитывают на его снисхождение, благодаря его молодости и красоте и несмотря на его положение раба при султане. Он был для них просто идеальным предметом для телесных утех без обременительных последствий. К тому же он ни от кого не требовал никаких обязательств. Баица не отказывал им, но нельзя сказать, что наслаждался такими связями. Однако это не вызывало в нем смиренности. Он предполагал, что в этих отношениях может, вероятно, появиться «та самая» смиренность. Тогда он еще не знал, что имя такой смиренности – любовь.

Девушкам нравилось в интимной болтовне хвастаться тем, как они искушали Мехмеда (угощая его своей молодостью даже тогда, когда одной ее было недостаточно). На это намекали весьма осторожно и двусмысленно и многие замужние женщины. Баица никак не намекал на то, что хотел бы жениться. Так его упорное нежелание выбрать будущую спутницу жизни переросло в черту характера, которая была у всех на виду, – его провозгласили закоренелым холостяком!