Очерки времен и событий из истории российских евреев (Уничтожение еврейского населения, 1941 – 1945) - Кандель Феликс Соломонович. Страница 64

В соседнем доме работает народное училище N 2. Там преподают Шефтель, Кабачник, Мира Беренштейн и другие. Молодежь наполняет двор оглушительным шумом. В хорошую погоду здесь проводятся и уроки гимнастики. Вечером в зале школы собираются участники драматической студии, которая готовит на иврите пьесу " Вечный жид". Звуки иврита и ивритских песен вливаются в общий сумбур звуков… Чуткий слух различит в этой вечерней симфонии мучительные вздохи и тихий шепот: "Где достать на завтра кусок хлеба?.."

Малыши ходят в детский сад. Для сирот, чьи родители убиты, открылся приют. Для тех, кто закончил школу, организованы курсы высшего образования и ремесленные – столярные, слесарные, малярные... Работают курсы иностранных языков и высшей математики. Есть техникум. Организованы иешива и хедер…

Уцелевшие в гетто артисты и литераторы создают свой литературно-театральный клуб. Его возглавляют Калманович, поэт Суцкевер и журналист Герман Крук. По вечерам, после каторжной ежедневной работы на немцев, эти люди готовят литературные вечера, концерты… Регулярно читаются лекции по еврейской истории. Работают шахматные кружки… Художники и скульпторы устраивают выставки своих произведений. Множество работ посвящено жизни гетто. Наряду с работами Рахель Суцкевер, Якова Шера, Умы Олькиницкой поражают талантом многочисленные картины восьмилетнего Самека Бека…

В двух просторных комнатах на улице Ятковой помещается молодежный клуб. Вечерами сюда собираются юноши и девушки шестнадцати–восемнадцати лет. Школу уже они переросли, целый день изнемогают на каторжных работах вне гетто, и по вечерам клуб дает им единственную возможность отдохнуть, развлечься, приобрести какие-то знания. Их лица не по возрасту серьезны. Среди них нет ни одного, у кого не убит кто-нибудь из близких. На многих легли заботы по содержанию младших братьев и сестер… Они серьезны и задумчивы…

Песню, посвященную этому молодежному клубу, сочинил на идиш Шмерке Качергинский. Песня полюбилась всем, ее поют в гетто и стар, и млад:

Запомним наших врагов,

Друзей своих не забудем.

Соединим нынешний день

С нашим вчера…"

И далее, из книги Ружки Корчак "Пламя под пеплом":

"Окна нашей квартиры выходят на Николаевский переулок, граничащий с гетто… По правилам, следовало забить эти окна досками, но мы лишь закрасили стекла. Вечерами, украдкой, чтобы кто-нибудь не заметил, приоткрываем окрашенную створку, и тогда на какое-то мгновение кажется, будто мы уже не в гетто. В сумрак нашей комнаты входит успокоительное вечернее затишье… а если рискнуть и выглянуть из окна, то видна раскидистая верхушка дуба, которая свободно шевелится на ветру… Сейчас на нем уже набухают почки. Весна. Она близится, и, кажется, дышится легче и хочется верить, что весна принесет немного света и тишины, что самое страшное уже позади…

И вот – в атмосфере метаний от отчаяния к надежде, от смертного страха к тоске по чуду – подошли дни праздника Песах. По древним переулкам гетто пронеслось свежее дуновение. Женщины наводят порядок в своих квартирах, вытаскивая пожитки во двор, на чердак, в любое свободное местечко. Дворы, где и раньше было не протолкнуться, теперь совсем забиты. Юденрат получил разрешение на выпечку мацы в гетто, и к пекарням выстраиваются длинные очереди за карточками на мацу.

Дети учат в школе историю праздника, хором повторяют "четыре вопроса", радуются приближению седера. И не беда, что затоптанная земля не выбросила в гетто ни единого зеленого ростка, и даже птицы избегают залетать сюда, за высокие стены, ощетинившиеся колючей проволокой. Пускай!..

Это был наш первый седер в гетто, а для многих из нас – последний. По сей день, когда я вспоминаю тот вечер, испытываю щемящую боль, от которой никогда, вероятно, не излечусь… Комната залита светом. Как много света и какой белизной сверкают длинные столы! И цветы. Живые цветы в гетто. Их украли на ферме наши девушки Тайбл и Дина и под платьем пронесли в гетто – охранники на воротах не заметили.

На свои жалкие гроши мы купили свеклу и картошку. Девушки, приложив к этим продуктам массу труда и воображения, превратили их во вкусные блюда. И теперь на белоснежных скатертях ярко багровеют свекольные салаты и алый свекольный сок в прозрачных стаканах. Как кровь – знобко мелькает в уме, как наша живая кровь. А на стене пламенеет надпись:

Горы мрака опустились на нас,

Но не задуло искру, не загасило…

Нас много. Впервые мы сидим так, все вместе. Я никогда еще не видела в гетто таких празднично-торжественных лиц. Возникает песня. Все поют самозабвенно, хмелеют от песни, как от вина. Старые слова молодеют и наполняются новым смыслом: " Наперекор развалинам и жертвам…"

Возвращаемся домой погруженными во мрак пустынными переулками. Высокий забор гетто отбрасывает густые тени. Тяжелые запертые ворота, казалось, насмехаются над нами.

И снова наступают невыносимо долгие и тяжкие дни…"

В начале 1942 года в Вильнюс приехали из Берлина "специалисты" для осмотра еврейских культурных ценностей и потребовали выделить для них двадцать евреев из гетто. Собрали в одно место 40 000 томов еврейской библиотеки имени И. Страшуна, архивы и библиотеку Еврейского научного института, книги из молитвенных домов города. 20 000 отобранных книг послали в Германию, в Институт исследования еврейских проблем, а остальные отправили в макулатуру на бумажную фабрику – по девятнадцать марок за тонну. Разбили скульптуры Марка Антокольского, взятые из его музея. Уничтожили множество рукописей и гравюр. Продали на переплавку – по тридцать девять марок за тонну – свинцовые матрицы полного текста Талмуда, который набирали более двадцати лет в типографии знаменитого издательства семьи Ромм. Пятьсот свитков Торы сдали на кожевенный завод для изготовления обувных стелек. Мраморные памятники с еврейского кладбища отправили в Германию.

Среди двадцати евреев, отобранных для работы, был и поэт Авраам Суцкевер:

"Наиболее ценные рукописи и книги мы прятали под одеждой и уносили в гетто. Как-то я попросил у Шпоркета разрешение прихватить с собой немного макулатуры – истопить печь. Шпоркет удовлетворил мою просьбу и написал записку, чтобы жандармы в воротах не отняли у меня пакет с бумагой.

В этом пакете " макулатуры" находились письма Л. Толстого к философу Вл. Соловьеву (я их нашел на снегу возле библиотеки имени Страшуна), рукописи Шолом-Алейхема, письма Горького, Ромена Роллана, Бялика, редкие издания пятнадцатого и шестнадцатого веков, картина Репина, дневник доктора Т. Герцля, единственная в мире рукопись Виленского гаона, рисунки Марка Шагала и десятки других столь же ценных произведений. Имея на руках разрешение Шпоркета, "макулатуру" можно было выносить ежедневно; разумеется, нам удавалось забирать лишь небольшую часть собранных там богатств. Мы выстроили под зданием цементную "малину" и спрятали там около 5000 наиболее ценных книг на различных языках.

В мае 1943 года в Вильнюс был доставлен Смоленский музей – десятки ящиков, наполненных рукописями и картинами. Три ящика мне и моим товарищам удалось прямо с вокзала отправить в городской архив и спрятать под кипой актов. В этих ящиках, которые я позже вскрыл, находились дневники слуги Петра I, старинные церковные летописи пятнадцатого и шестнадцатого веков, картины Репина, Левитана и множество других музейных ценностей. Часть этих сокровищ я изъял из архива и зарыл в гетто…

В одном из музеев Вильнюса… мне попался документ, подписанный знаменитым польским борцом за свободу Тадеушем Костюшко… Этот документ я подарил одной польке, которая скрывала двадцать евреев. Женщина опустилась на колени и поцеловала дорогую польскому сердцу реликвию. На другой день она разыскала меня и рассказала: когда она показала подпись Костюшко участникам подпольной организации, это произвело действие молнии, ударившей в пороховой погреб. Ее товарищи просили передать, что не только они, но даже их дети и внуки будут помнить о драгоценном даре и хранить благодарность в своем сердце…"