Очерки времен и событий из истории российских евреев (Уничтожение еврейского населения, 1941 – 1945) - Кандель Феликс Соломонович. Страница 65

6

Из хасидских рассказов времен Катастрофы.

В небольшом украинском городке эсэсовцы из эйнзацгруппы завершали уничтожение евреев. Неожиданно к немецкому офицеру подошел хасид и сказал, что у всех цивилизованных народов есть обычай – исполнять последнее желание приговоренного к смерти.

– Каково твое желание? – спросил офицер.

– Короткая молитва, – ответил еврей.

– Пожалуйста.

Еврей покрыл голову рукой и произнес благословение – сначала по-еврейски, а затем и по-немецки:

– Благословен Ты, Господь Бог наш, Царь Вселенной, что не сотворил меня язычником.

Посмотрел немцу прямо в глаза, шагнул на край огромного рва, переполненного телами, и сказал:

– Я закончил. Вы можете начинать.

***

Аркадий Хасин (Одесская область):

"В Карловском концлагере был барак, который назывался "комната голых". В него попадали те, кто изорвался на каторжной работе. Эти несчастные лежали на нарах, прикрытые грязным тряпьем, и умирали голодной смертью. Они не работали, им не полагался паек, некоторых подкармливали работающие родственники, но остальные были обречены. Каждое утро к "комнате голых" подъезжала скрипучая повозка, запряженная парой волов. С нее слезал старый одноглазый Гершман, шаркая босыми ногами, заходил в барак, вытаскивал оттуда мертвецов, укладывал на повозку и увозил. В лагере не говорили: "Умер", а – "Гершман забрал".

В "комнате голых" была женщина. Звали ее Муза. По вечерам она читала "голым" Пушкина, Лермонтова, Некрасова, рассказы Чехова и Зощенко. Читала по памяти и так, что обитатели барака забывали о своих страданиях. Слушать Музу приходили и из других бараков. А заодно приносили ей картофелину, кусочек мамалыги. Так она жила. И еще – делилась с соседями по нарам…"

***

Ю. Фарбер (лагерь около Вильнюса):

"Мысль о том‚ что я останусь жив и буду в Москве‚ меня никогда не покидала. Я заставлял себя умываться и даже бриться. В бараке был парикмахер. Он изредка брил нас и брал за это одну картошку. В этот день меня ожидала большая удача: мне попалась в баланде целая картошка. Я решил побриться. Когда я протянул парикмахеру картошку‚ выловленную из супа‚ он посмотрел на меня и сказал: "Не надо". Я спросил: "Почему?" Он ответил: "Ты всё равно на этой неделе умрешь. Ешь сам".

Прошла неделя. Я снова пришел бриться. Парикмахер был поражен‚ увидев меня: "Как‚ ты еще жив? Ну ладно‚ я тебя еще раз побрею бесплатно‚ всё равно ты скоро умрешь". Когда я пришел в третий раз‚ парикмахер сказал: "Я буду брить тебя бесплатно – всё время‚ пока ты не умрешь..." Но я должен был дожить до победы..."

***

Григорий Шур два года подряд тайком вел дневник о событиях в гетто Вильнюса. Литовская женщина Она Шимайте тайно приходила в гетто, приносила Шуру тетради и чернила, выносила оттуда исписанные страницы. Из дневника: "Писал в страшной тесноте, иногда в клозете, иногда в сарае; когда не было чернил, то писал карандашом, писал на колене или на подоконнике, почти никогда – за столом. Но всё же хотелось писать. Что-то меня тянуло, что -то требовало от меня: "Пиши, пиши…" Что не запишешь – забудешь…"

В последней акции погиб Арон, тринадцатилетний сын Григория Шура; автора дневника вывезли в концлагерь Штутгоф, а при подходе Красной армии узников посадили на баржи, вывезли в море и утопили. Среди них был, очевидно, и Шур, который написал в гетто, перед неминуемой гибелью, такие слова: "Хотелось бы, чтобы эпоха зла, переживаемая человечеством, не повторилась больше ради претворения в жизнь национальной, расовой или любой иной столь же лживой теории, чтобы навсегда ушла из жизни ненависть человека к человеку, чтобы на измученной, напитавшейся кровью земле торжествовали любовь и братство народов…"

***

В сентябре 1943 года поэт Авраам Суцкевер вместе с женой бежал из гетто Вильнюса и вступил в партизанский отряд. Весной 1944 года их вывезли на самолете в Москву, Суцкевер выступал на митинге Еврейского антифашистского комитета; в газете "Правда" напечатали о нем очерк И. Эренбурга под названием "Торжество человека". После войны Суцкевер был свидетелем на Нюрнбергском процессе нацистских преступников; в 1947 году вместе с женой и дочкой нелегально приехал в Эрец Исраэль.

ОЧЕРК ШЕСТИДЕСЯТЫЙ

Евреи-партизаны

1

Фаня Симкина, Белоруссия:

"Мы с сестрой поцеловались на прощание – знали, что идем на смерть. У меня был сын, Валерий, ему было девять месяцев. Я хотела оставить его дома, авось кто-нибудь возьмет и вырастит, но сестра сказала: "Не делай этого. Всё равно он погибнет. Пусть хоть умрет вместе с тобой". Я завернула его в платок, чтобы было тепло…

У меня вырвали из рук моего мальчика. Он покатился на снег. Ему было холодно и больно. Он кричал. Затем я упала от удара. Начали стрелять. Я слышала стоны, проклятия, выстрелы… наконец, все ушли. Я подползла к Валерику. Он уже окоченел. Я поцеловала его и сказала: "Прощай!" Некоторые еще стонали, хрипели, но что я могла сделать?

Я пошла… Я шла всю ночь. Отморозила руки. Нет у меня больше пальцев, но я дошла до партизан…"

2

В еврейских семьях были сильны родственные связи, а потому не каждый принимал решение уйти в леса, оставив своих родителей, братьев и сестер на неминуемое уничтожение. Абба Ковнер перед уходом из гетто Вильнюса попрощался с матерью и до конца дней своих мучился сомнениями: как следовало тогда поступить? Оставить старую мать и уйти в партизаны или быть с ней до конца?..

Этот вопрос возникал у многих, и А. Плоткин из Пинской области вспоминал после войны: "Я не имел права оставлять маму. За мой побег ее бы расстреляли, а уходить со мной у нее не было сил, тем более в зимнее время… Наконец мы договорились, что при первой возможности мама тоже уйдет в лес… Маленькая, постаревшая, скорчившаяся, укутанная в старую рваную шаль, она стояла и беззвучно плакала. Мы оба чувствовали, что видимся в последний раз. Мама верила, что я сумею бежать, если она не будет меня связывать…"

"Посреди улицы вдруг возникает мать Рашки и Блюмы Маркович. Она благословляет нас: "Идите, девочки, идите…" Взглянув Рашке в лицо, я понимаю, что мне теперь легче: я давно уже без мамы…" Из гетто Вильнюса сумели уйти десятки узников и присоединиться к партизанским отрядам Литвы и Белоруссии; одна из групп попала в засаду и была почти полностью уничтожена. "Но это не отпугнуло других: снова вышли два отряда. В большинстве холостяки. Семейным труднее было двинуться…"

Перед окончательной акцией уничтожения группа бойцов подполья вышла из гетто Вильнюса по подземным трубам: "Над головой захлопнулся канализационный люк. Ноги вязнут в нечистотах. Мы – в подземелье. Надо мною пустые улицы гетто. Впереди – длинный ряд бредущих гуськом фигур… Бледный свет фонаря указывает дорогу. Узкая труба обжимает плечи, не пошевелить рукой… Одна-единственная забота: не замочить увязанное на груди оружие и не отстать… Проход высотой в метр с лишним внезапно заканчивается, и начинается круглая гладкая труба диаметром не более семидесяти сантиметров. Ползу. Одежда покрывается липкой грязью. Пот заливает глаза. Если хлынет дождь, мы не выберемся отсюда… Вдруг остановка. Кто-то упал в обморок. Проход закупорен… Потерявшего сознание перенесли в одну из боковых труб – его вынесут замыкающие… Спереди приходит приказ: "Приготовиться к выходу!" Один за другим выныриваем из тесного люка. Ноги ступают на твердую почву. Одежда мокрая, в комьях грязи. Уже стемнело, а из гетто мы вышли при свете дня…"