Цивилизация людоедов. Британские истоки Гитлера и Чубайса - Делягин Михаил Геннадьевич. Страница 59

В результате даже после Второй мировой войны в уже фактически рассыпавшейся империи отмечалось, что даже ученики (что уж говорить о выпускниках!) частных школ «проявляют неприступную надменность. Итон прививает своим ученикам чувство превосходства, преувеличенное почтение к авторитету» [256].

Понятно, что подобное воспитание по необходимости носило предельно жестокий характер. В том же Итоне ещё в 1864 году ученики низшего ранга «были низведены до положения забитых рабов… были вынуждены подчиняться издевательским обычаям под угрозой ударов и пинков. Что бы ни позволил себе высший по рангу по отношению к низшему – всё получало одобрение»… причём не только других учеников… но и самой администрации школы [294].

Первое расследование фактического рабства в частных школах и поощрения насилия в их среде [130] было проведено лишь в 1930 году после получившего огласку самоубийства ученика… однако и тогда в прессе выступило больше защитников этой системы… чем её критиков [256]. – ведь приучение к привычке «безропотно соглашаться» с любыми решениями власти и «сносить несправедливость молча» (вполне соответствующей взглядам Гитлера того времени) было попросту бесценно при закалке и натаскивании будущих властителей мира.

Психологическое и физическое запугивание целыми поколениями служили ключевыми инструментами формирования личностей строителей империи… буквально вколачивая в них… что быть слабым – значит быть несчастным… а «горе побежденным» – не просто единственно нормальный принцип поведения… но универсальный естественный закон природы и человеческого общества [332]. Представители английской элиты прочно усваивали в частных школах «аристократический принцип устройства природы». «извечное верховенство силы и физической крепости»… который позже проповедовал Гитлер и который столь эффективно воспитывал жестокость.

Представления об абсолютном приоритете грубой силы… её ничем не ограничиваемый и при этом демонстративный культ прекрасно выражен в поучении настольной для многих поколений английской молодежи книги: «Если ты проигрываешь в споре, не раздумывай: может быть, победители… правы, – и тем более не признавай поражения. Дай им как следует – или заставь поднять руки» [225].

Эти идеи и принципы стали общественной нормой Британской империи задолго до возникновения немецкого нацизма. Призывы Гитлера к решению споров кулаками и его искреннее негодование из-за неготовности немецких офицеров пускать их в ход (равно как и из-за неприемлемого для него гуманизма германской элиты) вполне соответствовали духу и практике английских частных школ [324].

Воспитание в этих школах представляло собой «систему организованной жестокости», которая длительными истязаниями или как минимум глумлением «атрофирует любые эмоции или гуманные чувства», формируя «холодность и бесчеловечность благовоспитанного англичанина». А «муштра и наказания, которые ему пришлось снести, вымещаются потом на покоренных расах» [256].

«Барьеры, созданные невежеством и страхом, привели расу господ к неврозу расовой ненависти, сравнимому лишь с маниакальным антисемитизмом фашистской Германии… к садистскому отношению к индусам со стороны офицеров… Огромную долю ответственности за эти зверства несет британская система частных школ» [296].

Британские элиты хорошо ощущали, что империя держится прежде всего «на самозабвенном повиновении высшим по рангу» (которое столь жестоко закладывалось в приравненных к туземным рабам учеников начальных классов частных школ) [256]). В его рамках свобода (и то понимаемая строго в рамках утилитаризма, определяющего моральную ценность поступка исключительно его пользой) существует «лишь для тех, кто достоин её» и «однороден», то есть относится к избранным расе и социальному слою [179].

Слепое массовое подчинение тоталитарной по сути дисциплине делало «авторитет… всеобщим [а точнее, единственным] принципом мышления». Ключом к социальному успеху в Англии уже середины XIX века было проповедуемое несколько позже Гитлером понимание того, что «авторитет составляет самую прочную основу веры, готовность верить – благо, склонность к сомнению – зло, а скепсис – грех…, и… если достаточно авторитетное лицо провозглашает, что надо верить, то для здравого смысла места уже не остается» [224].

В рамках беспрекословного и безусловного следования авторитету (принцип которого вполне соответствовал принципу «фюрер всегда прав») самое позднее с 1870 года «в качестве ведущего принципа в воспитании английской элиты прочно утвердилось “мускулистое христианство”» [280], для которого само мышление, само проявление разума и чувства, когда-то ставшее фундаментом новой веры – христианства, воспринималось в лучшем случае как нелепая досадная помеха, как расточительное разбазаривание дефицитных жизненных сил. Талант (опять-таки в лучшем случае) высмеивался как «смешное» отклонение от нормы, все формы социального, нравственного и культурного своеобразия подавлялись беспощадно, главной – и успешно решаемой – задачей было обеспечение одинаковости выпускников [224].

Ещё задолго до рождения Гитлера имперский реформатор частных школ Арнольд искренне гордился тем, что его ученики почти не «отягощены грузом культуры и не имеют идей» и высказывал опасения, что «поощрение интеллекта может погубить гораздо более важную вещь: характер». Директор частной школы Харроу Уэллдон истово поучал: «Есть вещи, которые лучше не знать. Невежество является счастьем. Безумие – быть мудрым» [256].

Стоит отметить, что мещанское неприятие знаний и размышлений глубоко укоренилось в Англии: ещё в 1798 году был издан роман «Опасности философии», героиня которого сошла с ума и погибла в результате одного лишь выслушивания философских доводов [322].

Христианский социалист (!!) Джон Рёскин (1819–1900) убедительно предвосхищал Геббельса: «…Метафизики и философы… – величайшее в мире зло. Тираны могут принести… пользу, поскольку учат покорности…, метафизики же всегда вводят… в заблуждение…, их всех надо вымести прочь…, словно мешающих… пауков» [307].

Элитные частные школы Англии «с подозрением относились к воображению и интеллекту; находить решения также никак не полагалось [выделено мною – М.Д.]. С проблемами нужно было обращаться свысока.» [305].

В результате уже более двух веков в Англии считается – и отнюдь не из скромности – попросту неприличным называть себя интеллектуалом. В период максимальной мощи Британской империи не только приземленная в силу своей деятельности и происхождения буржуазия, но и высшее общество в целом не просто глубоко презирали интеллектуальную деятельность как таковую, но и искренне боялись её и тех, кто ей занимался [131][80] (эти глубоко укорененные чувства можно сравнить, например, со следующей зарисовкой с натуры: «большинство национал-социалистов испытывало ужас перед интеллектуальной деятельностью» [157]).

Политик и психолог Ричард Кроссмен (1907–1975) констатировал, что «интерес к идеям или беспокойство по поводу соблюдения принципов в британской политике считаются недостатками» [166а]. «Антиинтеллектуализм – почти столь же английское, сколь и викторианское явление», – пишет историк Хотон в исследовании британского менталитета 1830–1870 годов [224]. Само слово «философ» довольно долго использовалось как «ругательство… обозначавшее атеиста и бунтовщика». Считалось само собой разумеющимся, что «самое большее, на что способен интеллект, – …создавать хитрых мошенников, каждый [из которых] действует ради… своих целей, предавая… остальных» [363].

В результате английское начальное образование уже в середине XIX века по уровню знаний учащихся являлось худшим во всей Западной Европе. Достаточно указать, что в 1914 году в Кембридже история Европы (кроме истории Древней Греции и Древнего же Рима) вообще не входила в программу экзаменов для младших курсов.

«Мещанский антиинтеллектуализм имел в Англии (в том числе и по британским оценкам) гораздо более древнюю традицию, чем в Германии… Примат мышц над духом, – несмотря на бюргерское понятие о воле как о средстве избежать “заражения” “бледностью от мыслей” и… на идеи Ницше и лозунги о “духе как противнике души”, – стал установкой немецких “элит” намного позже, чем в Англии. К тому же в английской среде эта идея укоренилась несравненно глубже, чем в немецкой.