Студия сна, или Стихи по-японски - Лапутин Евгений Борисович. Страница 13

Был назначен день — среда, но в среду к обеду припустил ужасно сильный дождь, и было ужасно темное низкое небо. В четверг стало получше: еще с утра из вчерашних луж мальчики-велосипедисты высекали водяные искры, но уже к обеду лужи начали стягиваться по краям. Тем не менее встречу перенесли на пятницу, а в пятницу Антон Львович расхворался — трубил носом и ел аспирин.

Потом, как водится, наступила суббота, и телефонным способом профессор-ихтиолог сказал, что придет к пяти. «Позволю напомнить, мой дорогой Антон Львович, что я буду не один», — добавил он, и Побережский согласно закивал, будто эти кивки могли быть увиденными профессором, а после, положив трубку, стал как-то нервничать, суетиться, давать распоряжения и Павле, и Ангелине, и Артуру с Германом, и жениху Павлы, и голубям с подоконника (улетайте, улетайте, несчастные и нечестные птицы!), и своему зеркальному отражению, чтобы оно стало приветливым, причесанным и при галстухе.

Он понимал, что гостья его прибудет каким-то не совсем обычным способом, но не хотелось думать, что способ этот будет комичным и унизительным — не остановится, например, подле дома цистерна с надписью: «Живая рыба», у которой, как у танка, не откроется люк, чтобы выпустить на свободу женщину с голой грудью и голым хвостом. Обессиленный ожиданием, он то и дело прикладывался то на один диванчик, то на другой, и на каждом из них его поджидало видение, что вот-вот раздастся звонок в дверь, за которой окажется профессор-ихтиолог, на руках у которого, обнимая его за шею, замрет чудесная женщина, выдающая свое волнение лишь мелким подергиванием хвостовых плавников.

— Везут, везут! — вдруг закричали все, и Побережский бросился к окнам и увидел, как внизу по тротуару какой-то оборванец толкал перед собою инвалидное кресло, на котором замерла истуканом женская фигура, вся, кроме головы, замотанная в клетчатое рваное одеяло. Прямо напротив подъезда кресло остановилось; из-под одеяла выпросталась коричневая рука и указательным пальцем потыкала в сторону уличной урны. Оборванец деловито просеменил туда, вытащил из урны недоеденное чье-то мороженое на палочке и, как цветок, вручил его женщине. Уехали.

Ровно во столько-то и во столько-то профессор, по возможности избегающий любых электрических устройств, не позвонил, но постучал в двери, которые гостеприимно распахнулись перед ним, чтобы дать возможность и ему, и его неизвестной пока спутнице разглядеть всех жителей квартиры Антона Львовича, своим построением напоминавших групповую фотографию.

— А вот, собственно, и мы, — явно смущаясь, произнес ихтиолог, — Варвара Ильинична, урожденная Захарова-Штольц, прошу любить и жаловать.

Попробуем описать ее: нет, конечно же, никакого рыбьего хвоста из-под легкого летнего пальтеца, напротив, милые ботики на замшевых пуговичках. Продолжим (снизу вверх). Там, где ногам положено соединяться, они и соединялись, что было хорошо видно по тугой черной юбке, к тому же ясно обозначавшей и неподвижный, слегка выпуклый живот. Дальше — грудь, как и должно быть, вполне парная, вполне различимая. Если глазом не останавливаться здесь, а подняться еще выше, то можно было увидеть черные бархатные родинки, щедро обрызгавшие обе ключицы. Шея плавно сочленялась с подбородком, который, закругляясь по центру, переходил в напомаженный рот, несколько раз дернувшийся, но пока не произнесший ни слова. Щеки, глаза, какие-то фальшивые искры в продолговатых мочках… Волосы, сами собой закручивающиеся в ленивую спираль… Разочарование…

— Нет, нет, не спешите делать поспешных выводов, — заверил ихтиолог Побережского, — все не так просто, как выглядит на первый взгляд. Хотелось бы уединиться.

Они уединились, вернее, им показалось так, ибо в стенах комнаты рядом с кабинетом Побережского было несколько щелей, позволявших мальчикам, не сгибаясь и не приподнимаясь на цыпочки, совершенно спокойно наблюдать за отцом даже тогда, когда он запирался на ключ и зашторивал окна.

Побережский, с лицом недовольным и каменным, с тиком, несколько раз кряду оголившим его бледноватые десны, слушал быструю речь ихтиолога, слова которого сначала ползли на карачках, не превышая линии шепота, но потом вдруг выпрямились в полный рост. «Да что я вам говорю, посмотрите и убедитесь сами! — закричал профессор, а потом закричал еще громче: — Варвара Ильинична, голубушка, пожалуйте-ка сюда!»

Она вошла, и обоим тайным зрителям было хорошо заметно ее смущение, быстро передавшееся и Антону Львовичу.

— Мы же договаривались, вам придется задрать юбку, а еще лучше — раздеться, — не с плотоядной, но научной нежностью сказал ей ихтиолог.

Ее пальцы засеменили по одежде, разыскивая каждую маленькую пуговку и вынимая ее из петли, и Артур с Германом одновременно подумали, что вот сейчас она разденется догола и окажется, что стан ее закругляется книзу и, действительно, превращается в русалочий хвост (хорошо знакомый им по портрету Лидии Павловны), а то, что прежде принимали они за ноги, будет парой изящных механических протезов.

Разделась. Как манекен на крутящейся подставке, сделала круг вдоль собственной оси. И в самом деле у нее был хвост. Вернее, хвостик. Маленький и хрящеватый, похожий на свиной. Темнее, чем кожа, он рос прямо из копчика и милым крендельком загибался кверху. «Чтобы он не мешался, я обычно прячу его сюда», — сказала Варвара Ильинична и показала на складку между своими большими, выпуклыми, абрикосового цвета ягодицами.

— Она умеет и шевелить им. Ну-ка, Варвара Ильинична, покажите нам свое искусство, — сказал ихтиолог, необычайно воодушевленный происходящим, и в предвкушении уже достал из кармана лупу, чтобы дать ее Побережскому, дескать, полюбуйтесь, здесь все безо всякого оптического обмана.

Она натужилась, но хвост остался неподвижным.

— Нет, так у меня не получится, — сказала она, — я должна опуститься.

— Ну же, ну, чего же вы медлите, — закричал профессор-ихтиолог, — значит, опускайтесь. — И она, подчиняясь не окрику, но остро нахлынувшему собственному желанию, проворно опустилась на четвереньки и снова натужилась, затявкала собачкой, и вдруг хвостик ее завилял быстро, радостно и натурально.

Улыбка поползла по лицу Побережского; он стоял напротив подглядывающих детей, и им было хорошо видно, насколько нравится ему происходящее.

— Только уж тогда позвольте кое-что проверить, — сказал Антон Львович.

И без разрешения, с некоторой боязливостью сначала потрогал хвостик лишь пальцем, а потом и вовсе крепко сжал его в кулаке.

— Ого, теплый, — похвалил он Варвару Ильиничну.

— Ну, в общем, это не совсем то, что я ждал, но в целом все равно мне это нравится, — в конце сказал Антон Львович профессору, — и я хочу, чтобы вы (обращаясь уже к Варваре Ильиничне) остались в моем доме.

Глава XI

Разве для этого мы существуем на свете, чтобы в один прекрасный день сказать себе, что чуда не существует, разве для этого?.. Разве можно позволить себе жить без надежды, что однажды глянцевая явь не наложится вдруг на картинку мечты, да так точно, что два изображения полностью совместятся, повторяя друг дружку в малейших деталях?.. Разве можно согласиться с тем, что вся вольность и легкость, свойственные нашему двойнику в наших же снах, являются непозволительной роскошью и безумием в настоящем — пыльном и черно-белом — мире?..

Нет. Нет, мы не для этого существуем, мы не можем позволить себе жить без надежды, и мы не можем согласиться.

«У меня не двоится в глазах», — строго сказал себе Пикус, когда, выйдя из своего «олдсмобиля», увидел девочек.

Конечно, и ему хотелось бы, чтобы и сестры сказали про незнакомого им пока еще Пикуса, что вот стоит человек с необыкновенным лицом и горящим затуманенным взглядом, но настолько внешне он не отличался от каких-то невнятных человекомуравьев, которые в избытке суетливо сновали вокруг, что они так, конечно же, сказать не могли. Может быть, это и к лучшему, может быть, заметив его, они сказали бы: вот стоит еще один старый вонючий педофил; и его руке, нервно в глубине кармана крутящей ключи, приписалось бы совсем иное.