«Милая моя, родная Россия!»: Федор Шаляпин и русская провинция - Коровин Константин Алексеевич. Страница 78
— Я пришла, — рассказывает Екатерина Дмитриевна, — только-только двор сломали, нас заставляли убирать, столбики вытаскивать.
Жили еще крестная Федора Ивановича, старая дева, каждое лето шила для всех барышень сарафаны, и слуги — крестьяне из окрестных деревень, которые тоже были как бы членами семейства.
Сама Е. Д. Яковлева родилась в 1918 году в деревне Одерихино, что в шести километрах отсюда, пришла работать в санаторий восемнадцати лет.
— Сижу, бывало, картошку чищу на кухне, Федосеич придет — он в войну сторожем работал — и мы с ним тихонечко о Шаляпине толкуем: «Эх, Катя, какой человек был!»
Иван Федосеевич из Охотина плел лапти для Шаляпиных — они всё лето в лаптях ходили. Василий Макаров из Старова был управляющим, Шаляпин звал его Русланом за русые кудри на голове. Много рассказывал о Шаляпине Василий Блохин — ему было 12 лет, когда он служил в кучерах у Федора Ивановича: «И поездил я по этой дорожке на станцию! Человек сорок иногда гостей привозил. Платили мне 50 копеек — целый капитал!»
— У Шаляпина здесь тоже лошади были, — продолжает Екатерина Дмитриевна. — Однажды поехал с Елой Гнатьевной и дочерью Ириной кого-то встречать на станцию, жеребенок на переезде испугался поезда, начал беситься. Ирина Федоровна закричала, а Шаляпин намотал на руки вожжи и давай править — так понесся, только пыль кругом!
Этот случай рассказала сама Ирина Федоровна Шаляпина, которая приезжала в санаторий «Итларь» в 1952 году. Дом еще стоял как был, сохранились даже многие вещи: «мамин шкаф» с гроздьями винограда по всему верху, кресла, медный умывальник, шашечница зеленая с белым, самодельные стулья со спинкой «в елочку», ночной фонарь, лампа Федора Ивановича с огромным абажуром — «наверное, столинейная, висела в кабинете у директора», камин в гостиной. Хранилась у Екатерины Дмитриевны фотография — «Шаляпин стоит и еще двое», — Ирина Федоровна посмотрела и руками всплеснула: «Ой, это же Костя Коровин!»
Дом художника Константина Коровина сохранился в Охотине до сих пор — крепко дружили они с Шаляпиным, исходили пешком все здешние места, много рыбачили на Нерли, заваливаясь на ночлег к местным крестьянам. На реке Нерль километрах в семи-восьми отсюда стояла мельница старика Никона, который был регентом в церкви села Пречистого. С этим Никоном пел Шаляпин на клиросе, приятельствовал с тамошним священником, а в церковь ходили по воскресеньям и праздникам как Шаляпин с семейством, так и Коровин.
— В 37―38-м годах эта церковь еще работала, — рассказывает Екатерина Дмитриевна. — Нас туда привез директор санатория, чтобы мы выступили против Церкви — был какой-то праздник. Помню, приехали мы зимой, на лошадях, но не выступали в школе, как должны были, а смотрели на венчание. Да, это было в 37―38-м, так как в марте 38-го умер Шаляпин. Нас собрали в столовой — и ни шепоточка. Скудно так! Как раньше против Церкви — так и против Шаляпина, нельзя было о нем говорить. Только снег падал весь день.
«Тот, кто сегодня поет не с нами…»
Недавно мне снова довелось побывать в Итлари. Первая встреча с Шаляпиным пахла снегом, вторая — источала густой сосновый аромат. О шаляпинском доме напоминает лишь нелепый остаток фундамента на пригорке. Высоченные липы — осталось их уже 94 вместо 100, посаженных Федором Ивановичем, — от старости замшели. Но дух Шаляпина витает в лесных кронах, и даже в этом полузабвенном состоянии есть что-то могучее.
«Глубокой осенью получаешь, бывало, телеграмму от московских приятелей: „Едем, встречай“, — вспоминал Шаляпин. — Встречать надо рано утром, когда уходящая ночь еще плотно и таинственно обнимается с большими соснами. Надо перебраться через речку — мост нечаянно сломан, и речка еще совершенно чернильная. На том берегу стоят уже и ждут накануне заказанные два экипажа с Емельяном и Герасимом. Лениво встаешь, одеваешься, выходишь на крыльцо, спускаешься к реке, берешь плоскодонку и колом отталкиваешься от берега…»
Где то крыльцо и где тот дом?
В дверях у Екатерины Дмитриевны записка: «Ушла за черникой на свой участок». Восемьдесят лет моей шаляпиноведке, а бодра и телом, и духом, хоть и жалуется на старые ноги. Пережила коллективизацию, голод, войну, помнит, как бесследно пропадали директора санатория.
— Степан Иванович Новиков, первый директор, через две недели пропал, как я девчонкой в санаторий пришла, — вспоминает она. — Дом шаляпинский застала как он был. Потом его немного переделали: лестницу перенесли. Вестибюль был, печка стояла изразцовая, камин, где дети собирались и пели…
Страх того, что «договоришься о Шаляпине — придут и тебя увезут», кажется, до сих пор жив в душе старенькой Екатерины Дмитриевны: при первой встрече со мной, незнакомым человеком, она не рассказала многое из того, что рассказывает сейчас. А главное:
— Шаляпинский дом не в 62-м году сломали, тогда только верх сняли, светелки снесли, а сруб остался как был, и расположение комнат то же самое, все было понятно, где, как, чего, можно было по фото восстановить. После этого двое музейщиков из Переславля ко мне приезжали, взяли у меня фотокарточку: «Мы макет сделаем». Говорят, сделали, в музее стоит. А корпус шаляпинский потом горел у нас — приезжали пожарники, вся территория была занята пожарными машинами, в противогазах тушили и всё вытаскивали из дома. Но сказали — восстановят. После пожара такой ремонт сделали! И вдруг в 85-м начали ломать дом после ремонта! Я помню — это было 21 мая, накануне Николы. Приехала воинская часть, и стали шифер отдирать. А сруб-то какой! Он был некрашеный, в 62-м его только тесом обшили, и как стали бревна разбирать — а они желтые, как желток! «Это из пикты», — говорят. Помню, один рассказывал: «Мне шесть лет было, когда дом строили. Бревна пропускали сквозь кольцо, все было ровное». Мой муж не выдержал, побежал к военным: «Что вы делаете!» А они: «Не ввязывайся, отец». Жалко было до слез! Ведь и обком, и облздрав-отдел здесь был — кто бы без них дом сломал?
Уничтожили шаляпинский дом до основания, до сорной трын-травы. И не только память о Шаляпине, но и прекрасный добротный корпус для санаторных детей. А построили, как сказала в сердцах главврач санатория, здание «по инвалидному проекту» — холодную неуютную трехэтажку из кирпича с тесными коридорами. Зачем было раскатывать по бревнышку шаляпинское наследие? У Екатерины Дмитриевны своя, житейская версия:
— Перевезли бревна к себе на дачи большие начальники…
Последний раз был здесь Федор Иванович в 1917 году. Скоро, скоро станет он «тем, кто сегодня поет не с нами». Никогда не подпевал Шаляпин никакой власти — ни царской, ни коммунистической, а подпевал только родному, вечно угнетенному народу — «Эх, дубинушка, ухнем!..» И в начале «перестройки» — год 1985-й — он снова оказался не в том хоре…
«Нигде в мире не встречал я ни такого Герасима, ни такого бора, ни такого звонаря на станции, — вспоминал Шаляпин об итларских краях на чужбине. — И вокзала такого нигде в мире не видел, из изношенно-занозистого дерева срубленного… При входе в буфет странный и нелепый висит рукомойник… А в буфете под плетеной сеткой — колбаса, яйцо в черненьких точках и бессмертные мухи…
Милая моя, родная Россия!..»
Борис Старк
По страницам Синодика
За 40 с лишним лет священства мною совершено множество треб, множество таинств: отпевания, крещения, браки…
Все они и количественно и качественно разделяются на две неравные части: первые совершены во Франции, в эмиграции, вторые — уже на родной земле… 15 лет священства во Франции и уже 26 лет на Родине.
Конечно, на Родине количественный мой Синодик пополнялся значительно быстрее, так как во время моего священства в Рыбинске бывало от 60 до 100 крестин в день, зато в духовном отношении служение за рубежом, при его меньшей нагрузке, было более индивидуально. Здесь, отпевая заочно сразу 20 человек, или даже имея перед собою 4–5 гробов, я в большинстве случаев ничего не знаю про усопшего и только в редком случае знаю того, с кем имею дело. Во Франции почти во всех случаях отпеваний, крещений и браков я лично знал того, с кем приходилось иметь молитвенное дело, или же знал усопшего заочно, слышал о нем. Поэтому почти за каждым отпеванием во Франции я произносил надгробное слово, чего, конечно, не имею возможности делать в условиях моего сегодняшнего служения, когда надгробные слова я говорю только в редких случаях.