Дом мертвых запахов - Огненович Вида. Страница 11

Вот то самое, о чем я тебе и говорю, превосходство насмешки. Лучше бы я немного описал себя. Это же должна была приехать Тесса с другого края света, и чтобы я поговорил с одним настоящим ремесленником, к примеру, если бы мне это вообще пришло в голову…

Пустая трата времени и болтовня туристов. Она не поняла и пятой доли того, что услышала. А потом будет писать глупости в своих репортажах, где мы будем похожи на зулусов, потому что они именно так смотрят на весь мир по эту сторону Ла-Манша. Если ей и впрямь хочется узнать о наших ремеслах, пусть бы организовала перевод книг настоящих специалистов, и пусть опубликует их в своем издательстве. Я имею в виду настоящих местных знатоков, братец мой, этнологов, историков, а не болтовня на рынке с дубильщиком кож, подумать только. Ага, она тут же примется за выделку кож, как только вернется в Лондон…

Как ты не понимаешь, она использовала подвернувшуюся возможность узнать что-то из первых рук, увидеть собственными глазами. А что делаем мы, когда приезжаем туда? Ну, давай, скажи сам. Слушаем скучные доклады на конференции, а остаток времени носимся по магазинам со списком в руках, пока не найдем все, что нам заказали дома, заскочим в какой-нибудь книжный и бегом назад. Где ты был — нигде, что видел — ничего…

Тогда не знаю, почему на обратном пути ты в поезде всегда распеваешь песни, и высматриваешь по дороге, еще от Дьора [8], когда же граница, когда граница. Помню, возвращаемся мы из Ноттингема и ждем автобуса на железнодорожном вокзале, а ты дрожишь в каком-то плащике, февраль, лицо посинело, а выражение на нем блаженное. Так бы, говоришь, и сорвался со всех ног и бросился в Дунай, настолько мне захотелось настоящей воды, я весь пятнами пошел от той хлорированной мочи в бассейнах.

А ты знаешь, едко перебил его Дошен, что я до сих пор плаваю вертикально, практически стоймя болтаюсь в воде. Я не могу свободно вытянуться и замахиваться поочередно руками и ногами. А хочешь, расскажу, почему? Потому что еще ребенком я научился плавать, держа в объятиях арбуз. Да-да, ничего смешного. Самый что ни на есть нас настоящий арбуз. На трамвае мы приезжали на Палич, мама, папа и я, уже где-то около десяти утра. В багаже, которого было столько, словно мы переселяемся в Россию, привозили и два арбуза, один на до обеда, а другой — на после. И вот так расположимся мы на травке, расстелем одеяла, папа сделает тень для термоса и еды, а затем, после небольшого отдыха, потому что мама обычно запрещает идти в воду вспотевшими, первый в этот день заплыв. Папа бросает арбуз и придерживает его, пока не усадит меня рядом с ним, и пока я его как следует не обхвачу. Он велит мне энергично работать ногами на глубине, налечь грудью на арбуз и попеременно загребать руками, но всегда крепко держаться. Так что одной рукой я намертво вцепляюсь в круглый бок, а другой плюхаю по воде, но недалеко, чтобы арбуз не выскользнул. И вот так плаваю, по большей части, на одном месте, упершись подбородком в зелёный хвостик. Больше всего терпеть не могу, когда меня зовут выйти и немного позагорать, и едва могу дождаться, когда снова можно будет идти плавать. После полудня мы обедаем, а затем съедаем первый, уже остывший арбуз, тот самый, который до этого я полоскал в воде, немного отдыхаем, и снова купаться, вот только теперь в объятиях, до самого полдника, я держу другой арбуз. Само собой, дети вокруг надо мной смеются, и понятно, что я все это слышу, и больше всего мне хочется запустить арбузом прямо им в голову, но нельзя, потому что на тот момент мое воспитание было в английском духе, то есть учительски-безграмотное: если будешь защищаться, они примутся еще пуще, а если промолчишь, то скорее отстанут, ты, главное, плавай, мамино сердечко. Мое пламенное желание умереть прямо там, на берегу, у всех на глазах, пусть плачут по мне, кое-как могла побороть только неодолимая любовь к воде. Я старался как можно больше времени проводить, плескаясь и барахтаясь, и стоически сносил насмешки настоящих пловцов, среди которых было много моих сверстников, даже младше меня, что для меня было хуже всего. В тот день, когда недалеко от нашего места на пляже я заметил в воде парочку хилых детей, брата и сестру, которых до этого видел шлепающими по мелководью и кидающимися грязью, и вот они плавают, обхватив руками огромные арбузы, за которыми практически не видно их голов, я разве что не утонул от счастья. Дрыгал ногами, молотил руками, брызгался, перебрасывал свой арбуз из стороны в сторону, повизгивал, как и приличествует старому, опытному пловцу на арбузе. Веришь ли, именно в тот самый день я научился плавать по-настоящему, но мне не разрешили это доказать. И то, и следующее лето, когда мне исполнилось уже восемь, я провел, ходя в воде, с головой, прижатой к мокрой заднице арбуза. Вот это и по сей день — мой стиль и ритм плавания. Ни на миллиметр я не продвинулся вперед. Ничего у меня не поменялось, об этом я тебе говорю. В этом я себя упрекаю. Может быть, когда я одряхлею и впаду в детство, то буду вспоминать барахтание с арбузом с огромной нежностью, но сейчас я об этом думаю с чувством бешенства и унижения, да, и, если хочешь, стыда. Я чувствую, что это детство, юность, семья, село, Палич, болотистый пляж, все это держит меня за ноги и тащит вниз. Злюсь сам на себя, что позволил, чтобы все это меня связало, что все остается, как было. Схожу с ума от мысли, что наверняка всю свою жизнь буду плавать стоя, как вампир. Даже вот столечко я был не в состоянии сделать для себя, чтобы выбраться из этой нищенской скорлупы.

Разве не понятно, сноб ты этакий, что сейчас ты рассказал великолепное эссе? Напиши, идиот, текст о плавании с арбузом. Как ты не понимаешь, насколько он прекрасен. Что бы ни отдали Рэндаллы, чтобы пережить такое приключение. Не носились бы они тогда по нашим рынкам и не таскались по курятникам в надежде набрести на нечто необычное.

Рассердившись, что Владо не идет на серьезный разговор, Милан вскоре начал закипать. Слушай, по сравнению с ними мы с тобой два тоскливых горемыки. Из нас бьют ключом страдание и горе. От нас несет нищетой и тесными квартирками. Я просто вижу, насколько они свободны, естественны, ничто их всерьез не заботит. Они могут себе это позволить. Им пристало быть душевно открытыми, угождать своему любопытству, питать его. А мы с тобой? Все время немного голодные. Ищем только, где бы добыть пропитание. Мы наедаемся назад и вперед, чтобы утолить прошлые и будущие нехватки. Только и делаем, что сужаем поле деятельности, якобы чтобы приобрести максимальную специализацию. У нас есть специалисты по мостостроению, которые не умеют читать. У нас, если кто-то хорошо умеет посчитать какую-нибудь сложнейшую формулу, но не в состоянии написать и двух строк, то это считается нормальным, говорят, это не его специальность. А что же его специальность, спрашиваю, как же это он профессионально реализуется, только цифрами. Должен же он, хоть когда-то, и слово молвить. Опять же, если может что-нибудь написать, то обязательно ищет консультантов для решения мало-мальски сложных задач, таких как, например, сколько будет шестью девять. Это и есть наша знаменитая специализация. Есть специалист по печени, который вообще не обязан знать, что у людей бывают зубы. Что ты на меня уставился?

Послушай, Милан, теперь серьезно. Если эти англичане и дальше продолжат пить из тебя кровь, я буду вынужден найти для них осиновый кол побольше, а может, и два. Давай, приводи их как-нибудь ко мне на кофе, чтобы я вблизи рассмотрел, что это за люди. Пусть свободно приходят, вот так, спонтанно, только в этом случае пусть захватят с собой и кофе. Хотя, лучше будь холодным и деревянным и сообщи мне заранее.

Милан схватил со стола первую подвернувшуюся под руку книгу и хотел запустить ею в голову своего друга, но страницы рассыпались, и тот начал ворчать и ругаться. Купи, деревенщина, приличную книгу своего любимого поэта, а не это вот, защищался Милан, собирая с пола какой-то полураспавшийся томик Китса, издание «Пингвин». Отдай это хотя бы в переплет, скупердяй, я заплачу. Что тебе надо, чего не хватает этой книге, книга служит только для чтения, а не для кидания, если ты не знал. Ты был бы рад иметь и такую. Неправда, дружок! У меня есть, правда, такое же, в мягкой обложке, но совсем хорошее издание: Bantam Classic, 1962, Poems & Letters, агрессивно выговорил он с выраженным английским акцентом. Книгу мне купили в одной антикварной лавке в Нью-Йорке, недалеко от магазина грампластинок «Goodman», где в тот же день была куплена пластинка Дженис Джоплин «Cosmic Blues», тоже для меня. Не мели чепуху, ты никогда в жизни не был в Нью-Йорке, с наслаждением подколол его Летучий. Я-то не был, но был ты, забывчивая профессорская обезьяна. Ты привез мне обе эти вещи в подарок, почти шесть лет назад. Владо на это добродушно улыбнулся — признал ошибку, и протянул обе руки в баскетбольном приветствии. Поскольку мы, как настоящие английские ученики, пьем чай в девять, как только подхватим ангину, то пойдем сейчас на кофе, сказал он, забирая со стола сигареты. Они уже почти двинулись к выходу, когда Дошен вспомнил, что у него встреча со своими англичанами. Мне надо поспешить, сказал он, вечером мы идем в одно крайне интересное место. К тому господину, у которого коллекция духов и флакончиков, ну, ты знаешь, Гедеон Волни, наверняка ты о нем слышал. Оставшись в одиночестве, Владислав Летич попытался продолжить начатый перевод сонета Китса «Байрону». Он насилу отыскал стихотворение в распотрошенной книге с перепутанными страницами. Затем прочитал первые три строки, уже переведенные: «О, Байрон, сладостно-печальна мелодия твоя, / Дающая душе тон нежной кротости. / Как сожаленья, тронут ее тени…» [9]. Остановился, еще раз перечитал эти строки, потом смял листок бумаги и выбросил в мусор. Пока я читал эти слова, звучавшие в тот момент для меня так бессмысленно, мне казалось, что я плыву в мутной воде на арбузе, а ты смеешься мне в лицо, признался он позже Дошену. Бывают такие минуты.