Сирены - ван Ластбадер Эрик. Страница 42

Она не помнила точной даты его смерти. Однако память о времени года, когда это произошло – разгар жарких августовских дней, на протяжении которых даже на мысе Кейп-Код, открытым буйным, пронзительным ветрам с Атлантики, царил невыносимый зной – навсегда запечатлелось в ее сердце.

Это наверняка был август, потому что она прекрасно помнила невообразимую толчею в воде возле берега. Дайне было хорошо известно, что только во время этих душных дней последнего летнего месяца море нагревалось достаточно, чтобы большинство людей получали удовольствие от длительного пребывания в его волнах.

Что касается самой Дайны, то ей было все равно. Она никогда не обращала особого внимания на посиневшие губы или окоченевшие руки и ноги. Ее мать (которую она всегда звала Моника) махала рукой и кричала, пытаясь заставить дочь выйти из воды, чтобы высохнуть и согреться на солнце, но та никогда не слушалась. В конце концов, Монике приходилось силой вытаскивать ее на берег, а к тому времени Дайна уже успевала промерзнуть до самых костей. Она стояла на песке мокрая и дрожащая, пока Моника, завернув ее в огромное ярко-красное пляжное полотенце, энергично растирала ей руки, чтобы ускорить кровообращение, а здоровенные сине-зеленые слепни больно жалили соленую блестящую на солнце кожу на ее лодыжках.

Дайна не сомневалась, что все началось именно в то страшное лето, когда ее отец умер так ошеломляюще внезапно и... так бессмысленно. Некоторое время она с детским безрассудством ненавидела его за то, что он поступил так с ней как раз тогда, когда они только начали узнавать друг друга... Ей даже показалось, будто она поняла причины заново всплывшие на поверхность язвительности и ненависти Моники.

Однако затем это чувство прошло, и Дайна осознала, что он не был виноват в случившемся и искренне любил ее. И то, что он успел многое передать ей. Тогда-то ей наконец удалось разобраться до конца, что представляет собой ее мать, вечно с завистью наблюдавшая за успешной карьерой мужа и считавшая, что он мешает ей полностью использовать свой потенциал. Теперь Моника была рада предоставившейся возможности воплотить в жизнь свои мечты.

Вскоре Дайне стало ясно, что весь потенциал Моники был сфокусирован вокруг одного места – спальни.

В начале 1965 года у Дайны начались первые месячные, а ее фигура стала из детской превращаться во взрослую, так что никто, даже Моника, не мог относиться к ней как к ребенку.

Это было время брожения и анархии в обществе. Бунтарский дух витал в воздухе; волны протеста, рожденные мощными подземными толчками, кругами расходились по поверхности. Земля содрогалась, шокированная появлением длинноволосых причесок, джинсов, коммун, курток с бахромой, наркотиков и расцветом могущего и заводного рок-н-ролла.

Новое поколение, позаимствовав у Черчилля символ в виде буквы "V", вложило в него совершенно новый смысл. Железные кони «беспечных наездников» с ревом проносились по шоссе и автострадам, в то время как дети из средних слоев, родившиеся после Второй мировой войны, начинали длительный и мучительный процесс разрыва со своими родителями. Дайна, будучи моложе главных действующих лиц этих событий, тем не менее ощущала в себе ту же самую неудовлетворенность устоявшимися шаблонами, так долго являвшимися неотъемлемой частью молодости. Она была убеждена, что ее отец понял бы неизбежность всего этого, хотя не придавал этому вопросу особого значения. Она сознавала, что не может не идеализировать его и что его образ в ее душе, по крайней мере отчасти, ее собственное творение.

В мире Моники, напротив, все происходило в соответствии с определенными правилами. Она сохранила многое от этого мира, и было совершенно очевидно, по крайней мере для Дайны, что теперь предоставленная самой себе она все больше возвращалась к представлениям и взглядам на жизнь, вбитым в ее голову, когда она еще была маленькой девочкой из Дьёра. Она родилась и выросла на северо-западе Венгрии – родине мадьяров – и древние сказки и легенды об этих свирепых и независимых воинах не сходили с ее губ.

– Твои глаза, – сказал однажды Дайне отец, – достались тебе от матери. Они не имеют ничего общего с моими. Посмотри на этот яркий фиолетовый огонь, пылающий в них, и слегка опущенные уголки: это мадьярские глаза. – Уютно свернувшись калачиком. Дайна лежала в постели, а он сидел рядом на груде мягких стеганных одеял, держа на коленях открытую книжку в темно-красной матерчатой обложке, купленную для дочери Моникой. В который уже раз он читал ей историю возмужания двух мадьярских мальчиков, попавших в плен во время борьбы мадьяров с гуннами, и как погоня Атиллы за легендарным Белым Оленем положила конец этой войне.

Подняв голову от страницы, отец Дайны сказал ей:

– Если в твоей жизни наступят трудные времена, помни, малышка, что внутри тебя живет Белый Олень – гордый, мужественный, непокорный. – Однако, когда несколько лет спустя в то последнее лето, она спросила его, говорил ли он всерьез, отец только рассмеялся в ответ и потрепал длинными пальцами ее золотистые локоны.

Потом уже было поздно, и ей пришлось разбираться в этом самой. Она часами просиживала в библиотеке, перелистывая книги по истории Венгрии, Австрии и даже России, но нигде не наталкивалась даже на простое упоминание Белого Оленя. В конце концов она примирилась с сознанием того, что это создание оказалось одной из выдумок, на которые отец был горазд. Когда в детстве она просила его рассказать какую-нибудь историю, то он сочинял сказку прямо на ходу, не прибегая к помощи книг.

В жизни Дайны был период, когда это мифическое животное постоянно являлось ей во сне. Белый Олень то шел, то бежал по незнакомой сельской местности под грустную мелодию Равеля из «Pavane», каждая нота которой падала словно лепесток прекрасного цветка. Дайна пробуждалась от этих снов с глазами, полными слез.

Моника не понимала в этом ровным счетом ничего, а однажды, когда Дайна все же попыталась объяснить ей, побледнела и больно ударила дочь по губам.

– Это все детская болтовня! – вопила она. – Все эти тайны и легенды. Ты можешь попасть под их власть, как произошло с твоим отцом. Я не потерплю ничего подобного, слышишь? Его больше нет. Ты забудешь об этой белой лошади...

– Олень – это лань мужского пола, мама, а не...

– Теперь послушай, что я тебе скажу, – перебила ее Моника, крепко схватив за руку. – Ты будешь делать то, что я велю, пока это не начнет нравиться тебе самой.

Так она увела Дайну далеко на край земли, туда, где царили сумерки, и беззаконие шествовало по улицам, точно монстр из кошмарных снов.

Проехать по Пасифик Кост Хайвэй оказалось делом нелегким из-за скопления транспорта, однако это было ничто по сравнению с тем, что ждало ее на Оушн Авеню. Ей пришлось поднять все стекла и включить кондиционер в качестве последнего резерва. Впрочем, в это время суток на дорогах Лос-Анджелеса приходилось выбирать между пеклом внутри салона и риском отравиться выхлопными газами. Астматикам здесь было делать нечего.

«Мерседес» Дайны, зажатый со всех сторон, полз медленно, как черепаха, и она в бешеной ярости с размаху ударила по магнитофону, включая его. Кассета заиграла с середины «Neksty» – песни с последнего альбома «Хартбитс». Услышав по обыкновению горячий и требовательный голос Криса, она, разумеется, тут же мысленно вернулась к кускам розоватой плоти и красным лужам на полу, казавшимися черными в тусклом свете: искажение неподдающееся человеческому пониманию. Она было протянула руку, намереваясь выключить музыку, но ее пальцы замерли в дюйме от кнопки магнитофона. «Нет, нет и нет, – подумала Дайна. – Если я сделаю это сейчас, то никогда не смогу больше слушать их музыку, не вспоминая при этом тело Мэгги, истерзанное точно тряпичная кукла. И я не смогу жить с такими мыслями, не смогу...»

Разумеется, она не смогла полностью избежать знакомства с наркотиками: они играли в жизни подростков гораздо большую роль, чем могли предположить их родители.