Рыцари былого и грядущего. Том I (СИ) - Катканов Сергей Юрьевич. Страница 47

— А как вы думаете, Персиваль, по замыслу автора в завершении романа должен был понять, что такое Грааль?

— Да, конечно же. По канонам Церкви, путь к Чаше Причастия лежит только через исповедь, через покаяние. Об этом отшельник говорит Персивалю совершенно прямо, без иносказаний: «Святой человек призвал рыцаря исповедаться, объяснив, что грехи не могут быть отпущены без правдивой исповеди и покаяния». И Персиваль очень искренне кается: «Я забыл о Боге, я не верил в Бога, а только и делал, что неустанно творил зло. Я никогда не молил Господа о милосердии и ничего не делал, чтобы заслужить Его прощение.». Де Труа показал путь настоящего тамплиера. Рыцари, конечно, не были безгрешны, но их путь лежал через покаяние к постижению тайны Чаши Господней.

Теперь вспомним, какая главная задача стояла перед Персивалем — исцелить Короля-Рыбака. Надо было наполнить Святую Чашу Кровью Христовой. Надо было преодолеть последствия «литургического голода», вызванного «запретом на Кровь». Роман Кретьена де Труа — чисто тамплиерское произведение о Божественной Литургии. Кретьен скрывал свои мысли за символами, потому что не мог вступать в прямую полемику с Католической Церковью, но он явно не сомневался, что его прекрасно поймут. И тем не менее позднейшие подражатели Кретьена, жившие совершенно иными ценностями, превратили его Литургическую Песнь в заурядный приключенческий роман с элементами фантастики.

Мы, современные тамплиеры, понимаем под Святым Граалем именно то, что понимал создатель этого образа Кретьен де Труа — Чашу Причастия. Мы не особо нуждаемся в метафоре Грааля для обозначения Литургической Чаши, но поскольку тема Грааля стала предметом бесчисленных спекуляций, порочащих честь Ордена, мы бываем вынуждены напомнить, что означал Грааль для тамплиеров XII века. И в этом смысле готовы сказать: на наших белых плащах изображён Святой Грааль — символ Крови Христовой. И в этом символе нет ничего магического и оккультного.

Отец Августин замолчал и перевёл дух. Теперь он улыбался очень тихо и немного виновато:

— Извини меня, Андрюша, за это утомительное словоизвержение. Потом тебе обязательно пригодится понимание того, что я сейчас говорил. Итак, я доложу великому магистру о твоём желании вступить в Орден.

Сиверцев стал послушником Ордена. Его перевели в общее помещение, где стояли семь коек. Кстати, это были советские панцирные сетки. Где только откопала орденская братия эти по своему уникальные металлоизделия? Впрочем, Сиверцев не мучил себя этим вопросом. Другие бытовые вопросы его так же не сильно занимали. Если бы через месяц после того, как он поселился в орденской казарме, у него спросили бы, какого цвета там стены, он, наверно, не смог бы ответить, а может сказал бы: «Неопределённого», что было весьма недалеко от истины.

Шестеро послушников, среди которых он теперь жил, были разного возраста и, судя по всему, разных национальностей. Они едва обратили на него внимание. Саша, проводивший сюда Сиверцева, оставил его на пороге, предоставив самому разбираться с новыми сослуживцами. Андрей с порога поздоровался по-английски, сдержанно улыбнувшись. Ему ответили несколько голосов, но никто не подошёл и не протянул руки, никто не пытался с ним познакомиться. Трое сидели на койках и перешёптывались меж собой, один стоял перед большой иконой на стене с молитвословом в руке и нечто бубнил себе под нос, двое сидели за общим столом посреди комнаты с книгами. Пробежав глазами по их лицам, Сиверцев выдержал паузу и отчётливо по-английски спросил: «Какую койку можно занять?». На его вопрос обратили внимание не сразу, наконец, один из сидевших за столом оторвал глаза от книги и неожиданно доброжелательно сказал на ломаном русском: «Пройди по коридору. Будет дверь. Послушник Зигфрид. Он скажет». Широко улыбнувшись, юноша показал туда, где был этот самый коридор. Худощавый и черноволосый, с аккуратно подстриженной бородкой и белозубой улыбкой, этот юноша сразу же показался Андрею очень обаятельным. Элегантный, немного даже манерный жест тонкой руки с длинными пальцами обличал натуру артистическую. «Итальянец, наверно», — подумал Сиверцев и углубился в узкий коридорчик, как и было ему предложено.

Его встретила массивная, кажется дубовая дверь. Андрей постучал. За дверью послышался лёгкий шорох, но ответа не последовало. Андрей постучал во второй и в третий раз. Теперь тишина не порадовала его даже шорохом. Он вернулся в общую комнату и, виновато улыбнувшись, обратился к «итальянцу», рискнув сделать это по-русски: «Мессира Зигфрида нет». Юноша столь же доброжелательно ответил: «Послушник Зигфрид у себя», — сделав ударение на первом слове, и Андрей понял, что преждевременно возвёл искомого Зигфрида в рыцарское достоинство, а юноша, старательно подбирая слова, продолжил: «Вы молитву не прочитали. Надо было произнести: «Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас». Он ответил бы «Аминь» и открыл. На стук у нас не отзываются». Андрей в ответ посмотрел на парня так растерянно, что тот сразу же встал и удалился, вскоре вернувшись с Зигфридом.

На последнего стоило лишь взглянуть и не оставалось никаких сомнений — это Зигфрид. Нибелунг. Рост высоченный, сложение атлетическое, борода чуть рыжеватая, как это всегда бывает у блондинов, а глаза — невероятной голубизны. Выражение лица угрюмое до свирепости. Глядя на него, Сиверцев вспомнил фразу из старого советского анекдота: «Добрейшей души человек, а ведь мог бы и пристрелить». Посмотрев на Зигфрида под этим углом зрения, он сразу же избавился от растерянности, широко и приветливо улыбнувшись грозному тевтону. Он понимал, что его широкая улыбка граничит с наглостью, но не смог отказать себе в этом удовольствии. Зигфрид окатил его ледяным душем своего взгляда, но в лице не изменился и не проронил ни звука. Он молча указал Андрею на пустующую койку и сразу же удалился. Едва Сиверцев успел присесть на край кровати, как Зигфрид вновь появился и так же безмолвно положил на тумбочку рядом с кроватью мыло, зубную щётку, зубную пасту и ножницы. Никак не проявив способности к членораздельной речи, Зигфрид вновь удалился.

Андрей стал рассматривать нехитрые дары безмолвного тевтона. Мыло и зубная паста были французские, судя по всему — очень дорогие. На зубной щётке и на ножницах красовались магические для каждого советского человека слова: «Made in Japan». Самурайское производство. Сиверцеву никогда не доводилось держать в руках таких изысканных предметов, поражающих аристократической простотой. Он вновь подумал о том, как удивителен Орден. Здесь есть только самое необходимое и самое простое, но всё это — самое лучшее. То что Орден — братство настоящих аристократов, не было для Андрея открытием, но он удивился тому, что даже к послушникам здесь относятся, как к аристократам. Постельное бельё на кровати было самого лучшего полотна. Одеяло — верблюжье, тончайшей выделки. Бельё — белое. Одеяло — чёрное. Без намёка на рисунок. А ведь это по сути солдатская казарма. Он ещё не успел стать даже полноценным солдатом, а ему уже — всё самое лучшее. Как раз для того, кому предстоит чистить сортиры.

Рассуждения Сиверцева прервали тёплые и ломаные русские слова, от своей исковерконности становившиеся, кажется, ещё теплее:

— Братик трапезовал?

Сиверцев поднял глаза, увидев широко улыбающегося «итальянца». В тот день Андрею из-за хлопот, связанных с определением его дальнейшей судьбы, не довелось поужинать, а потому он, разумеется, ответил:

— Спасибо, я сыт.

Потом, ещё раз глянув на икрящегося доброжелательностью «итальянца», решил добавить:

— Меня зовут Андрей. Я русский.

— Меня зовут Милош. Я черногорец. Мы — братья славяне.

— А что это за народ? Какая страна?

— Черногория — одна из республик Югославии. Черногорцы — те же сербы, только живущие на Чёрной горе. Мы немного отличаемся. Черногорцы, в отличие от остальных сербов, никогда не жили под турками, — Милош печально замолчал, видимо, обескураженный тем, что русский офицер ничего не слышал о его Родине, а потом счёл необходимым добавить: