Рыцари былого и грядущего. Том I (СИ) - Катканов Сергей Юрьевич. Страница 48

— Черногорцы очень любят русских. У нас даже поговорка есть: «Нас и русских — двести миллионов, а нас без русских — полфургона».

— Я рад. Очень хорошо, что нас с тобою — двести миллионов.

— Не удивляйся, Андрей, тому, как тебя встретили. Здесь с тобой никто не будет знакомится, пока ты сам не проявишь к этому желания.

Сиверцев в ответ просто улыбнулся и кивнул. Он не успевал осмыслить особенности той реальности, в которую попал. Позднее он ещё не раз отмечал эту удивительную особенность орденской казармы: здесь все были взаимно доброжелательны и подчёркнуто любезны, но говорили мало — ни один человек не обращался к другому без прямой необходимости. Каждый был вместе со всеми и одновременно — один. Никто не покушался на его автономность и не нарушал его уединение, которое, как оказалось, вполне возможно в комнате, где живут семь человек. Сиверцев не раз вспоминал слова из «Персиваля»: «Никто не имеет права отвлекать рыцаря от его размышлений». Они пока не были рыцарями, но ничто не препятствовало им жить по рыцарским правилам. Меж собой послушники разговаривали только шепотом, так чтобы их разговор никому не мешал. В полный голос здесь звучали только слова молитв, да ещё короткие и отрывистые распоряжения могучего Зигфрида, который, впрочем, появлялся в их комнате крайне редко.

Сейчас появление Зигфрида прервало разговор Андрея и Милоша. Тевтон встал у иконы Богородицы и все послушники сразу же, но совершенно без суеты выстроились у него за спиной. Все хором на латыни читали молитвы на сон грядущий. Андрей вместе со всеми молча крестился и делал поклоны, думая о скорейшей необходимости учить латынь. Сразу же после молитвы все улеглись на свои кровати как были — в одежде. Электричество выключили, но комната всю ночь освещалась огоньками лампад у иконы. Уснул Сиверцев сразу же.

Ему показалось, что град огромных гаек ударил по жестяной крыше. Он ошалело вскочил с кровати. Раннее утро. Часа четыре, не больше. Об этом приходилось лишь догадываться, потому что часов у Сиверцева не было. Один из послушников тряс какой-то железной погремушкой. Все сразу встали с коек, ни у кого, кроме Сиверцева не было такого ошалелого выражения лица. Видимо, послушники привыкли вставать в такую рань и под такой грохот. Появился Зигфрид, все строем отправились в церковь на богослужение.

На службе сознание Андрея так и не сумело вынырнуть из тумана. Он клевал носом, механически повторял движения братьев и только молча шептал про себя: «Господи, помилуй». Когда они вернулись к себе в комнату, им дали ещё часик поспать.

Потом Сиверцев, сопровождаемый Зигфридом, отправился работать. Тевтон при помощи нескольких отрывистых английских фраз, сопровождаемых энергичными жестами, объяснил Андрею, как и чем надо чистить туалеты, душевые, умывальники. Сиверцев взялся за дело, усмехаясь про себя: «В самый раз работа для офицера». Впрочем, он не чувствовал себя униженным и был очень рад, что оказался на первой ступеньке той лестницы, которая должна привести его к рыцарскому достоинству. К тому же места общего пользования в Секретум Темпли были весьма чисты и Андрею оставалось лишь поддерживать эту чистоту. Потом обед и опять богослужение. Потом опять работа, ужин и богослужение. К отбою он уже не держался на ногах, с трудом выстояв вечернюю молитву.

Так день за днём пролетела неделя. Всё это время Андрей никак не мог выйти из состояния гнетущего, муторного кошмара. Он с ужасом понимал, что богослужения стали ему теперь ненавистны. Он готовил себя к трудностям, но не предполагал, что будет настолько тяжело. Начали терзать сомнения, что он вообще способен к монашеской жизни. На молитве он не думал ни о чём, кроме гудящих ног, только тупо и обессилено бормотал про себя: «Господи, помилуй.». Он ничего не понимал и даже не пытался понять в богослужениях на разных языках. Он начал тихо ненавидеть самого себя за то, что так не любит теперь бывать в храме. Отсюда Андрея тянуло обратно к раковинам и унитазам, которые стали его единственными друзьями. Он готов был чистить их сколько угодно, только бы его опять не гнали в храм. Впрочем, его не гнали, он сам себя гнал. Он ходил бы в храм столько раз, сколько положено по Уставу, даже если бы его освободили от этой обязанности. Сиверцев был упёртым.

С Милошем они так до сих пор и не познакомились поближе. Тонкий, гибкий и пластичный, как пантера, черногорец всегда широко и радостно улыбался навстречу Андрею. В ответ Сиверцев так же пытался изобразить на своём лице дружелюбие, но гримаса получалась, надо полагать, довольно жалкой. Он не пытался разговаривать с Милошем, потому что утратил интерес ко всему на свете. Он хотел лишь одного — выдержать достойно эту невыносимую жизнь. Иногда он спрашивал себя: «Выдержу, а дальше что?». И каждый раз сам себе отвечал: «Дальше я должен полюбить эту жизнь». Но он всё меньше верил в то, что это возможно. Спину постоянно разламывало, ноги гудели, в голове стоял густой туман. Он ничего не читал и ни о сём не думал. Он совершенно отупел.

Только сейчас Андрей понял, почему с ним никто не захотел знакомиться, когда он впервые появился здесь. Сейчас необходимость о чём-либо говорить с соседями обременяла бы его до крайности. Впрочем, он постоянно ловил на себе очень тёплые и немного сочувственные взгляды. Эти взгляды давали ему достаточную моральную поддержку. Он чувствовал, что живёт среди своих, а слова всё равно ничего не добавили бы к этому ощущению.

Дмитрия он не видел уже, казалось, целую вечность. Отца Августина видел иногда во время богослужения. Батюшка чуть заметно ему улыбался, но ни разу не сказал ни слова. Неделя тащилась за неделей. А, может быть, месяц за месяцем. Да, кажется, два месяца уже прошло. Или три. В своём унылом отупении он совершенно потерял счёт времени.

Однажды, вернувшись к себе после богослужения, он обнаружил на тумбочке книгу и записку. На листе бумаги каллиграфическим почерком, который весь состоял из заострений, были написаны по-русски всего два слова: «Держись, Андрюшенька». Он понял, что это отец Августин решил его поддержать. Андрей присел на кровать и почувствовал, что душа наполняется тихой радостью. Казалось бы, что такое эта записка? Андрей и так не сомневался, что батюшка не забыл о нём. Но что-то было очень радостное для него в этих словах. Он впервые увидел почерк отца Августина. Русский почерк французского священника.

Андрей бережно взял в руки книгу, которую послал отец Августин. Житие преподобного Иоанна Дамаскина. Впервые за всё время своего послушничества он начал читать, сев за стол посреди комнаты.

Преподобный Иоанн жил в VIII веке. Он был визирем в Дамаске. По-нашему — премьер-министр. Прославился он своими великими богословскими трудами, ему был дан от Бога великий дар слова. А потом визирь решил уйти в пустынный монастырь. Так вот игумен первым делом строжайше запретил ему писать на бумаге хотя бы слово и работу дал в самый раз подходящую для визиря и богослова — чистить сортиры. Монастырские отхожие места той поры ни мало не напоминали изящные ватерклозеты, которые чистил теперь Сиверцев. Иоанну приходилось в буквальном смысле голыми руками выносить нечистоты. И великий человек безропотно принялся выполнять самую низкую и грязную работу в монастыре. Позднее, конечно, пришло для преподобного Иоанна время сказать своё слово в богословии. И слово это было исполнено подлинного смирения, которое составляет самую суть христианства. Визирь богословствовал бы иначе. Вряд ли человек, привыкший повелевать огромным множеством людей, да ещё на Востоке с его традициями раболепства перед повелителями, смог бы уберечь свою душу от яда гордыни. Игумен указал бывшему визирю путь к духовному совершенству.

Сиверцев вспомнил слова отца Августина: «Поменьше богословствуй, чадо. Самая сильная богословская мысль, которая тебя посетила — намерение чистить сортиры». Теперь Андрей понял, что батюшка тогда вовсе не иронизировал, а, напротив, предостерегал от соблазнов суемудрия, которые частенько подстерегают новоначальных христиан. Сейчас, когда невыносимое внутреннее напряжение схлынуло с его души, он с улыбкой подумал: «Если Августин поставил меня чистить сортиры, значит в богословы готовит». Конечно, Сиверцев понимал, что ему не суждено быть кабинетным мыслителем. Ему назначен Богом путь меча. Но ведь каждый тамплиер — немного богослов, а иначе какой же он тамплиер?