Если забуду тебя, Тель-Авив - Кетро Марта. Страница 34

Одна женщина имела руки разного возраста. Правая была на десять лет старше неё самой, а левая на десять лет моложе, и поэтому поступки её всегда не соответствовали истинному положению вещей.

Случилось это по естественной причине, безо всякого волшебства. В детстве руки были одинаковые, только на левой родинка – как у папы и у бабушки. Мама говорила, что это знак «ихней ведьминской породы», а папа – что часики, которые показывают время для неё одной. А доктора сказали, что родинку лучше скрывать от солнца, и девочка приучилась носить широкие браслеты и повязывать платки. Белая кожа её часто обгорала, однажды летом она не уследила и сожгла правую руку сильно, будто огнём опалила. Левая же не пострадала.

Выросла, повзрослела, и как-то взглянула на свои руки и поняла, что торговцы кремами в кои-то веки не солгали – та, что всегда была на солнце, сильно постарела, а та, которая пряталась, осталась нежной, как у девушки. И каждый раз, когда её рукам приходилось выбирать, одна всегда тянулась за синицей, вторая за журавлём, и от этого упускали всё. Одна хотела ярких платьев, другая практичных, и одевалась женщина кое-как. Правая старалась копить деньги, а левая разбрасывала, не считая, тратить разумно не получалось. Одна давала обещания, другая нарушала, а исполнить их было некому. С мужчинами и вовсе беда – правой рукой она обнимала их как мать, а левой как дочь, а как женщина не умела вовсе.

Зато много у неё было шёлковых платков и медных браслетов, что перетекали от локтя до запястья и звенели, и на звон их прибегали дети и коты, и одной рукой она с ними играла, а другой кормила.

Прогулка замужем

В Москве впервые лет за пятнадцать покрасила волосы. Два часа кропотливой работы мастера и куча денег, в результате в моём естественном цвете появились пряди чуть светлее основного тона. Очаровательное зрелище, поехала потом к родителям в скромной гордости, наконец-то признают, что я не засранец какой, а вовсе дама с щикарной головой. Но ни с порога, ни попозже эффекта не наступило. Показалась ещё нескольким друзьям и продавцу салатов в «Перекрёстке», мы с ним уже сроднились, никто ни слова. С горя проколола уши. Тоже, конечно, не увидят, пока бриллиантов туда не насуёшь, но как насуёшь, кто-нибудь же заметит?

На этих сложных щах и с красными ушами прилетаю в Тель-Авив, меня встречает муж, я ничего такого уже не жду – они никогда ничего не видят, а он вдруг и говорит:

– О, что это у тебя?

Заметил! Заметил! У меня, конечно, слёзы благодарности, вся жизнь перед глазами, как мы познакомились (на Форосе в очереди за арбузами, он там стоял, а мы с девицами шли мимо, они сказали «такая свинья, будет к тебе приставать» и порозовели; оттуда он сразу уехал и потом снова появился через две недели на горе, где мы жили в палатках, девицы его увидели издалека и побежали навстречу через поле всей толпой, ну и я побежала) и как я потом буду вся в чёрном вдоветь, безутешная и, может быть, умру от горя.

А он продолжает:

– На лбу царапина какая-то.

– А это у меня морщина, – приятно улыбаясь, говорю я, и думаю, что там в Израиле с пособием для одиноких старушек, и если ловко распродать его мастерскую, то хватит на недорогой круиз хотя бы по Средиземному и камушки в уши.

Муж звонит мне откуда-то с улицы, и я слышу, как женщина игриво говорит ему «шалоооом», и он ей отвечает, а потом продолжает со мной болтать. Когда возвращается, спрашиваю по всей строгости:

– Это что там за тётка с тобой здоровалась?

– Это попугай, – оправдывается мгновенно, – в зоомагазине.

– А почему женским голосом?!

– Ну ты же понимаешь, он всем говорит «шалом», ему отвечают таким мимими-тембром, он и выучился…

– Да, такой отмазки я ещё не слышала.

Так понимаю, что на двадцатилетие брака – фарфоровую свадьбу – принято вставлять новые зубы. В качестве юбилейного подарка вчера на прогулке незнакомая женщина с синдромом Дауна изо всех сил засветила мне по спине открытой ладонью. Похоже, это был жест дружелюбия, потому что могла бы и кулаком в челюсть, и тогда, см. выше, всё бы сошлось.

Трепетную душу всякий уязвить норовит, пришла беда откуда не ждали, обидел меня сегодня фитнес-браслет. В ночи просыпалась по супружескому делу, ну, знаете, как у хорошей хозяйки бывает: забудется тревожным сном после трудного дня и вдруг вскинется: «А скотине-то не дала!» – и бежать в хлев. Вот и у меня.

А с утра дура китайская гаденьким голосом пишет, что спали вы хуже, чем 80 % пользователей…

Знаете что. Иные столько не живут, сколько мы женаты, делаем, что можем, уж извините! Не нравится – не подглядывай, могу и вовсе отключить, а то ишь, оценки расставлять.

И к вопросу о зрелости: в интимные моменты нашей жизни кот Арсений перестал бегать вокруг и совать длинный нос в самую гущу событий. Теперь он уходит и под шумок вскрывает холодильник.

Только не знаю, про чью это зрелость: кота или нашу – то ли он осознал истинные ценности, то ли мы теперь такие скучные. Хотя, возможно, он ищет попкорн.

Убила на стене какое-то насекомое, оставившее красный след на побелке, испугалась и наябедничала мужу:

– Дима, Дима, я убила что-то чёрненькое кровососущее!

– С крыльями?

– Да!

– Ты убила ангела!

Вот такое у этого человека представление об ангелах. Дык поживите со мной двадцать лет, ещё не так перекосит.

Я ведь ужасный человек – я говорила? – потому что не закрываю крышечки. Муж каждый раз орёт, как библейский пророк, когда берёт очередную банку за крышку, а она падает. Я ему говорю, ну блин, ты же знаешь, это мой баг, бери за бока.

Он говорит: неужели трудно?

Я говорю: не могу. И учти, когда я умру, ты будешь рыдать над каждой незакрытой крышкой.

А он говорит: да ну тебя.

Пришлось утешать, что он раньше умрёт. И будет до конца дней ронять банки.

На рынке субботняя распродажа, Дима приволок гору персиков, выдал мне четыре штуки. Потом метнулся – «подожди!» – и заменил один, который потвёрже, на помятый. Логика понятна, мятые лучше не хранить, но я спрашиваю:

– А те для гостей?

– Это на похороны^[33]! – сурово отвечает он.

На удивление часто мне в жизни попадались мужчины, намекающие, что они самураи – обычно для отождествления себя им хватало киношки с Крузом и статьи «Бусидо» из Википедии. Оттуда они узнавали, что самурай – это не только маленький кривой нож и дурацкие брови, но и правило в делах повседневных помнить о смерти и хранить это слово в сердце. Я знаю, что умру, – просветлённо сообщал такой мужчина, и живу так…

Я тем временем нежно улыбалась и, полируя его катану, думала вот о чём.

Когда мы говорим: «Я помню о смерти», только дети и дураки говорят о себе.

Более глубокое понимание состоит в том, чтобы помнить о смерти всякого существа, которое оказывается рядом. И когда благородный человек живёт со своей бабой^[34], он каждую минуту осознаёт, что она может исчезнуть. Уйти или, если это слишком болезненно для самолюбия, умереть. И, совершая поступок в отношении неё, он видит эту возможность. Ни в коем случае не трусит или заискивает, но видит ясно, что количество их дней вместе ограничено, и может закончиться в любой момент. В свете этого, если она нравится ему – нужно ли им сейчас тратить оставшееся время на ссоры, нетерпимость и раздражение? А если вдруг от идеи исчезновения он чувствует облегчение, то нужно ли тратить время на неё?

То же касается и приятелей, коллег, кота и всякой другой встречной твари.

Это вульгарное бытовое приложение кодекса, но люди, которые в принципе не имеют отношения к войне, долгу и подвигу, вполне могут начать с него.