Гримстоун (ЛП) - Ларк Софи. Страница 52

Я давлюсь собственным горьким смехом.

— Какую ложь я говорил себе. Когда родился Джеймс, все стало в тысячу раз хуже. Мать и сестра Лайлы навестили ее — она говорила со скоростью миля в минуту, полная энергии, как будто только что не родила. Она никому больше не позволяла держать ребенка на руках и продолжала расхаживать по комнате с Джеймсом. Ее мама отвела меня в сторону, попыталась поговорить со мной на кухне — я сказал, что с Лайлой все в порядке, просто она взволнована. После того, как они ушли, она потребовала сказать, о чем мы говорили. Я пытался объяснить, не втягивая никого в неприятности, но она была в ярости и после этого никого не пускала к себе. Она сказала, что они пытались забрать у нее Джеймса...

— Она была расстроена тем, что он мальчик? — спрашивает Реми.

— Я не уверен... Она была тихой после УЗИ, и она так и не перекрасила детскую, она оставила ее розовой... но она казалась счастливой, и она начала покупать одежду для мальчика...

Мои внутренности как кирпичи. Время — холодный черный колодец в моем сознании и неважно, в каком направлении я пытался плыть, я только продолжал тонуть…

— Она была зациклена на Джеймсе, она почти не выпускала его из виду… Она кормила его, пеленала, купала и меняла ему одежду, иногда по нескольку раз в день, разные наряды на завтрак, обед и ужин… Но иногда она стояла над его кроваткой и смотрела на него, пока он спал, и ее лицо становилось пустым… Я бы спросил, о чем она думала? И однажды она сказала... она сказала, что иногда, когда я стою наверху лестницы, я боюсь, что он соскользнет с перил... как будто мои руки просто разжимаются... и я знал, я, черт возьми, знал, Реми, что что-то не так.

Круглые голубые глаза Реми смотрят на меня снизу вверх, полные печали и сочувствия.

Сочувствия, которого я не заслуживаю.

Я кладу руки ей на плечи, как будто собираюсь оттолкнуть ее, но, похоже, у меня не получается. Я такой чертовски слабый.

— Мой сын прожил тридцать два дня, и каждый из этих дней я боялся за него. Я перестал ходить на работу, я перестал куда-либо ходить…Я просыпался снова и снова в течение дня и ночи, каждый раз, когда Лайла вставала, чтобы покормить его, я тоже выползал из постели и ждал за углом, прислушиваясь, иногда заглядывая внутрь... а она всегда просто сидела там, укачивала его, нянчилась с ним, заботилась о нем, как самая лучшая из возможных мам. Но я знал, я, черт возьми, знал, что он не в безопасности...

Руки Реми крепче обхватывают меня за талию. Она слегка дрожит, но не отпускает.

Я закрываю глаза и заставляю себя закончить.

— Однажды днем она кормила его грудью, читая книгу. Я читал на другом диване. Следующее, что я услышал, был крик, и моя голова дернулась вверх…

— Лайла выбежала из ванной голая, с нее капала вода на пол, она говорила, что он утонул, он утонул в ванне...

Реми обнимает меня так крепко, как будто ее руки — единственное, что удерживает меня от водоворота в моей груди, который хочет разорвать меня на части — вины, сожаления и горького, черного гнева на самого себя…

— Он утонул, — повторяю я. Я заставляю себя произнести это вслух. — Мой сын утонул, и это была моя вина, потому что я заснул. И еще больше моя вина, потому что я не поднял его и не вынес из того дома в момент, когда увидел, что Лайла смотрит на него с пустотой в глазах.

— Ты думаешь, она причинила ему боль? — шепчет Реми.

— Я не знаю! — я вою, хватаясь за собственное лицо, мои ногти впиваются в щеки. — Я не знаю, и, черт возьми, никогда не узнаю. Она сказала, что тоже заснула; она сказала, что это был несчастный случай. Но когда она посмотрела на меня, все, что я увидел в ее глазах, было чувство вины. Я не мог знать, что произошло на самом деле... потому что я больше не доверял ей.

— Мне так жаль, Дейн...

— Не извиняйся! — кричу я. — Не надо мне сочувствовать! Это все моя вина, каждая ложь, которую я говорил себе, каждая жестокая вещь, которую я сказал ей… это моя вина, что она вообще так облажалась. Это моя вина, что она родила ребенка, чтобы попытаться наладить отношения между нами. И это моя вина, что я не защитил его — это была моя единственная работа, обеспечивать его безопасность, и я потерпел неудачу. Я, черт возьми, подвел его...

Реми молча качает головой, по ее щекам текут слезы. Я пытаюсь оттолкнуть ее сейчас, потому что не выношу ее сочувствия, я его не заслуживаю, но она цепляется за меня сильнее, чем кажется.

— И хуже всего я подвел Лайлу, — мой голос хриплый, слезы капают с моего подбородка на волосы Реми. — Потому что это действительно мог быть несчастный случай, чертовски ужасный несчастный случай... Но я винил ее. Когда она обратилась ко мне за утешением, все, что она нашла, было осуждение.

Я должен сказать Реми эту последнюю часть, хотя она скручивает меня, как нож в животе.

— Я подделал свидетельство о смерти — попросил старого друга помочь мне. Он написал, что Джеймс умер от менингита. Я не хотел, чтобы кто-нибудь знал, что произошло на самом деле. Но когда я рассказал Лайле… это было все равно, что признать, что я думал, что она сделала это нарочно. В ее лице виделось чистое предательство. Она перестала говорить о Джеймсе. Она перестала говорить со мной о чем бы то ни было. Перестала есть. Перестала ходить на прогулки...

Лайла отстранилась от меня, и я отпустил ее. Вместо того чтобы обратиться друг к другу с нашей величайшей болью, мы закрылись, как моллюски, и изолировались в нашем пустом доме.

Я никогда не слышал такой тишины, как когда Джеймса не стало. Он пробыл там всего месяц, но мои уши уже были настроены на его тихое бульканье и крики. Пустота без него была подобна бесплодию космического пространства.

— В последний день Лайла пригласила меня прогуляться. Я согласился, потому что прошло так много времени с тех пор, как она просила меня о чем-либо. С тех пор, как мы даже разговаривали друг с другом. Пока мы шли вдоль реки, она то и дело останавливалась, чтобы подобрать камешки. Я подумал, что это хороший знак... Раньше она собирала цветы, ракушки и красивые камешки, чтобы наполнять банки и украшать наш дом. Когда мы вернулись в наш двор, она сказала: Я еще немного погуляю… Я отпустил ее и вернулся в дом. Час спустя я начал беспокоиться… Я пошел искать ее...

Я не могу закончить. Моя голова опущена. Все, что я могу видеть, — это Лайла, лежащая лицом вниз в реке, в ее темных волосах запутались сорняки и ветки, карманы полны камней…

— Это моя вина, — повторяю я. — Полностью моя вина. И именно поэтому мне все равно, что все думают, что я убил ее. Я действительно, черт возьми, убил ее. Я испортил наши отношения, а потом я снова облажался, когда она больше всего нуждалась во мне. И я не уберег Джеймса, а это значит, что я совсем не такой отец. Он заслуживал лучшего. Они оба заслуживали.

— Возможно, они заслуживали, — говорит Реми, поднимая голову и заглядывая мне в глаза. — Но и ты тоже, Дейн. Ты тоже заслуживаешь лучшего.

— Почему? — я плачу, мой голос срывается. — Как я могу заслужить что-то хорошее после того, что я сделала?

— Потому что ты человек, — ее глаза останавливаются на моих, ясные, как море. — И люди совершают ошибки. Каждый из нас. Разве не это ты мне говорил? Сколько волн в океане?

— Бесконечно, — бормочу я.

— И сколько ошибок мы совершим?

— Бесконечно.

— Мы не можем изменить прошлое, — говорит Реми спокойно и ясно. — Мы можем изменить только то, что делаем сейчас.

Ее руки все еще крепко обнимают меня. Она не отпускает.

Я сказал ей правду, и она не отпустила.

Она все еще здесь, со мной, обнимает меня, принимает меня, несмотря на все это.

И, может быть, я не заслуживаю этого утешения…

Но мне это чертовски нужно.

Мне это так нужно, что я почти не говорю ей о последнем, о том, что важнее всего на свете…

Но, как я уже говорил Реми, я стараюсь больше не быть таким куском дерьма.

— Я боялся, — говорю я ей. — Боялся признать, что мы с Лайлой причиняли друг другу боль. Боялся увидеть, насколько все плохо. Не мог действовать, пока не стало слишком поздно…Я сказал, что ты похожа на меня, Реми, но не будь такой, как я — ты поняла?