Национальность – одессит (СИ) - Чернобровкин Александр Васильевич. Страница 35

Подросток бегом вернулся ко мне и повторил:

— Едет, барин!

Я дал ему пятак.

— Благодарствую, барин! — радостно бросил он и метнулся к другой паре господ.

Павлин посмотрел на девушку, которой я помог сесть, как на приблудившуюся дворняжку, после чего спросил:

— Куда едем, барин?

— Домой, — ответил я. — По пути остановишься возле кондитерской.

Стефани явно не наелась бисквитами, что было чревато для нас обоих. Если голоден мужчина, то превращается в садиста, а если голодна женщина, в садистов превращаются все вокруг.

Пролетка неторопливо катила по брусчатой мостовой, мелко трясясь и покачиваясь на поворотах. Стефани молча смотрела перед собой. Эмоциональный фон спокойный, ни страха, ни неприязни. Я бы охарактеризовал его, как отстраненность от собственного тела.

Мне всегда было любопытно, что чувствует женщина, когда отдается незнакомому мужчине за деньги на короткий срок. Кто-то, часто физически неприятный, навалится на нее и будет сопеть, шуруя в интимном месте. Тут просто находится рядом с некоторыми людьми невыносимо, а уж ублажать их своим телом… Ладно бы являлась сексуальной акулой, которой без разницы, с кем, лишь бы почаще. Здесь противоположный случай. Стефани с мужчинами не то, чтобы больно, но неприятно. Однако пошла на это. Понимаю брак по расчету, как один из вариантов выполнить свою природную обязанность — произвести и вырастить потомство. Но в данном случае речь идет не о детях или физическом выживании. Могла бы на время учебы на курсах отказаться от некоторых излишеств или вовсе бросить учебу и устроиться гувернанткой или преподавателем в начальную школу, для чего хватит аттестата института благородных девиц. Мне кажется, что причина не только и не столько в тяге к материальным ценностям, а, опять-таки, действует закон природы — непреодолимая тяга иметь рядом мужчину, любого, появившаяся из-за неуверенности в своей внешности, отсутствия внимания представителей противоположного пола в детстве и подростковом возрасте. Стефани, скорее всего, пошла по рукам сразу, как только вырвалась из института благородных девиц, где, как мне говорили, дисциплина жестче, чем в военных училищах, даже спать надо, положив руки поверх одеяла, чтобы не мастурбировали. Да, денег ей явно не хватает, но, уверен, если бы была богата, все равно выбрала бы этот путь, а не вышла замуж. С такими внешними данными наверняка нет отбоя от женихов. Может быть, убеждает себя, что это временно, что встретит любимого человека и изменится, не догадываясь, что проституция — это нашинкованная любовь, после которой цельная не лезет в рот.

— Слышал, что обучение в институте благородных девиц влетает в копеечку, — сказал я, чтобы прервать затянувшееся молчание.

— Для своекоштных четыреста рублей, но я была казеннокоштной. Папа успел более десяти лет проработать преподавателем математики во Второй кишиневской гимназии, поэтому для всех его детей среднее образование бесплатное. Только за новую форму для каждого класса надо было платить: платья с рукавами по локоть, белые нарукавники, перелины, фартуки, нижнее белье, обувь. В каждом классе цвет платья другой: в первом — кофейный, во втором — темно-синий, в третьем — голубой, в четвертом — белый, — подробно рассказала Стефани.

— Всего четыре класса⁈ — удивился я.

— Да, но в каждом по два года, — сообщила она.

— Твой отец умер? — предположил я.

— Несчастный случай на охоте, — сухо молвила Стефани.

— Ты не единственный ребенок? — переменил я тему разговора.

— Еще две сестры. Старшая Ирэн замужем за чиновником из городского совета Кишинева, а младшая Верони́к учится в Одесском институте благородных девиц. Завтра схожу к ней на свидание, — сразу повеселев, рассказала она.

— Можешь взять мою пролетку, повозить ее по магазинам, — предложил я.

— Какую пролетку, какие магазины⁈ — хохотнув, воскликнула она. — Свидания в специальной комнате в присутствии классной дамы. За ворота выпускают только на каникулы, причем в сопровождении близкого родственника.

— Да, весело у вас там, — сделал я вывод и поинтересовался шутливо: — И сколько ей осталось отсидеть в тюрьме?

— Она второй год в третьем классе, — ответила Стефани, после чего добавила печально: — Там не тюрьма, там еще хуже.

Теперь буду знать, что террариум красавиц — это хуже тюрьмы.

Пролетка остановилась в конце Пушкинской возле небольшой кондитерской, и я сказал:

— Куплю пирожные. Какие любишь?

— Все! В институте я была готова продать душу за любое! — радостно ответила она.

Заведение было на семь столиков. Всего один был занят пожилой женщиной, давно уже переполневшей свое платье, даже странно, что до сих пор не расползлось по швам, и худым юношей в студенческой форме, ее сыночком, судя по тому, с какой укоризной следила за тем, как он вяло ковыряется в стаканчике с розовым мороженым. У дальней стены было что-то типа барной стойки, но заставленной фаянсовыми и стеклянными широкими блюдами на низких ножках, напоминающими кокильницы для морепродуктов, на которых лежали пирожные разных видов. Некоторые были пусты, в других осталось по одному-два. Улыбчивая румянощекая пухленькая хозяйка, рекламирующая избыточным весом кулинарный талант своего мужа, руководившего пекарней в соседней комнате, знала меня, как постоянного клиента. Время от времени я закупался здесь, чтобы утром не переться в какую-нибудь харчевню, а позавтракать дома.

— Поздно вы сегодня. Ваши любимые уже разобрали, — огорченно произнесла она.

— Тогда я обижусь и заберу все остальные! — шутливо произнес я.

— Как хотите! — тут же сменив огорчение на радость, сказала она, после чего сложила оставшиеся семь пирожных в картонную коробочку, которую обвязала накрест узкой красной ленточкой.

Когда отъехали от кондитерской, Стефани поделилась мыслями, которые, как догадываюсь, мучили ее во время ожидания:

— Я думала, ты живешь неподалеку от «Бристоля».

— В центре города обитают бедняки, чтобы быстро добираться пешком до нужного места, а я достаточно богат, чтобы жить вдали от них — там, где нравится мне, — сказал я.

— И в центре много богатых, — возразила она.

— Но бедных духом, — продолжил я.

Павлин повернул к закрытым воротам дачи «Отрада» и заорал:

— Аристарх, открывай!

Мне кажется, возможность хоть кому-то приказать хоть что-то наполняет смыслом его работу извозчиком.

Из дворницкой выбежал какой-то из Аристархов, потому что на этот призыв откликалось сразу трое ее обитателей, распахнул ворота. Устроиться дворником в богатый дом — что выиграть в лотерею. Работа не слишком хлопотная, зарплата рублей двадцать в месяц у младшего, разные приработки у жильцов и подарки от них в великие праздники. Я тоже после намека старшего дворника отстегнул им пять рублей (меньше купюры не было) на Рождество, в отместку приказав ему разделить деньги поровну, а не по-братски.

— Закрывать или сразу уедете? — спросил Аристарх, увидев в пролетке женщину.

— Уедет, — тихо ответил я, а Павлин повторил громко.

Высадив нас у моего дома, он развернулся и дал коню несколько минут пощипать траву на лужайке. И животине сделал приятно, и себе, заставив дворника подождать такую важную птицу. Чем беднее человек материально и духовно, тем сильнее тяга к понтам.

На даче «Отрада» сейчас заняты, кроме моей, еще две квартиры на первой улице. В одной живет художник, которого я ни разу не видел трезвым или с мольбертом. Впрочем, не сторож я ему. Во второй — семья с восемью детьми и двумя служанками. Возле их домов, расположенных рядом, ночью включают электрический фонарь на столбе в придачу к тому, что в начале первой улочки. На моей только один и тот сдвинут ко второй.

Видимо, пустая и темная улочка навела Стефани на грустные мысли, потому что радостно воскликнула, когда зашли в прихожую и я включил свет:

— Как у тебя тепло и электричество есть!

— Здесь есть всё, что мне надо для жизни, — похвастался я и помог ей снять пальто, потертое на локтях.