Национальность – одессит (СИ) - Чернобровкин Александр Васильевич. Страница 59
— Показать, как им пользоваться? — показав на унитаз, спросил он.
— Не надо, — отказался я и уставился на картину, висевшую над диваном, которая показалась мне знакомой.
— Эжен Делакруа «Клеопатра и крестьянин», — подсказал Эммануэль.
Художник сильно польстил фараонше, поэтому я и не мог вспомнить название.
— Копия? — поинтересовался я.
— У нас только оригиналы, — хвастливо, будто поезд принадлежал ему, заявил стюард.
Я подумал, что если украсть картины со всего поезда, то лет через сто был бы мультимиллионером.
— Проводить вас в ресторан или салон отдыха? — спросил он.
— Нет, я поужинал в ресторане вокзала. Можешь идти отдыхать. Через час принеси мне чай без молока, с лимоном и два пирожных на твой вкус, но разных, — разрешил я.
— Будет сделано, месье. Если вдруг понадоблюсь в любое время суток, и меня не будет в вагоне, обратитесь к проводнику, он вызовет по телеграфу, — сказал Эммануэль.
Видимо, я должен был ахнуть от удивления, но всего лишь кивнул, потому что пожил в те времена, когда телеграфом перестали пользоваться, перейдя на мобильные телефоны.
Поезд тронулся осторожно, плавно. Не картошку везут за такие-то деньги! Я переоделся в халат, переобулся в тапочки и завалился на диван. В зале ожидания на вокзале мне дали самую свежую, трехдневной давности, французскую газету «Фигаро». Под перестук колес с интересом прочитал, что, по мнению французов, творилось в Одессе. Автор статьи явно надеялся, что пламя революции охватит всю Россию. Так и будет, но через двенадцать с лишним лет, и в конечном итоге французы пожалеют об этом, особенно после того, как у СССР появиться ядерное оружие.
Через час появился стюард с чаем и пирожными, такими маленькими, что я пожалел, что не заказал шесть. Посуда была фарфоровой, сахарница из хрусталя с серебром, ситечко, щипцы для сахара и чайная ложечка серебряные. Эммануэль сервировал стол и сразу приготовил по моей просьбе постель.
— Посуду заберешь утром, — распорядился я.
— Хорошо, месье, — сказал он, после чего предупредил: — Если не хотите, чтобы вас ночью разбудили пограничники, лучше оставить свой паспорт у проводника.
— Да, отнеси, — согласился я и отдал ему документ.
Проглотив оба пирожных и выпив чай, я в тесном санузле почистил зубы мятным порошком, после которого во рту еще долго было послевкусие, ополоснулся теплой водой. Перина на кровати показалась мне слишком мягкой после матраса на пароходе, может, потому долго не мог заснуть. Перестук колес казался мне победным маршем. Опять молод, здоров, богат и почти дома в том смысле, что до моей первой эпохи осталось совсем чуть-чуть: уже родился мой дед по отцу и через шесть лет появится на свет дед по матери. Больше никаких морей, чтобы опять не переместиться из роскошной жизни черт знает куда.
63
Я называю таких женщин пчелками. Они незаметно, без шума и скандалов опыляют сразу несколько пестиков, перелетая с одного на другой. Никаких ненужных слов, разборок. Прилетела, насытилась нектаром, отправилась к следующему. Пестики догадываются о существовании других и не возникают. Такой вид ни к чему не обязывающих отношений их полностью устраивает, как и пчелку. Может быть, это не нравится хозяину улья, но сам виноват, плохо старается.
Я обратил на нее внимание еще в зале ожидания. Лет двадцати пяти, черноволосая, кареглазая, среднего женского роста, не красавица, но женственная, сексапильная, как и большинство француженок, и замужем за богатым, иначе бы ездила обычным поездом. С ней дочка лет шести, пухленькая и подвижная, голосистая, не в маму, и бонна — сухая женщина бальзаковского возраста со строгим костлявым лицом, скорее всего, старая дева. Они ехали в следующем вагоне в двухместном купе. Мать и дочь спали на кроватях, а бонна — на верхней полке, которая опускалась на ночь. Когда я шел на завтрак, дверь была открыта, все одеты, и я притормозил, лихорадочно придумывая, как законтачить.
— Сейчас поезд остановится, и пойдем в ресторан, — успокаивала мама в маленькой черной шляпке с искусственным стебельком белых ландышей спереди, приколотой к собранным вверх волосам, и неброском бардовом дорожном платье капризничающую дочку, одетую в розовое широкое типа бального.
Переходы между вагонами уже есть, но в них стремно, особенно на поворотах, даже мне, как-то проехавшему несколько часов в тамбуре набитого до отказа, общего вагона летнего крымского поезда.
— Могу вас проводить, — предложил я.
— Ах, что вы, не надо! — отказалась мама, но как-то не очень твердо.
— Мне не составит труда помочь такой красивой женщине, — отвесил я дежурный комплимент, без которых у французов разговор между мужчиной и женщиной считается ссорой. — Я тоже иду в ресторан.
— Мне так неудобно вас утруждать, — произнесла она, выходя из купе.
— Мадам, утруждайте, сколько хотите. Я весь в вашем распоряжении, — глядя ей в глаза, произнес я.
Она правильно меня поняла, улыбнулась еле заметно и позвала дочь:
— Жюли, иди за мной! Дай руку!
Первой я переправил бонну, утянув за собой, потом перенес на руках повизгивающую от счастья девочку. Предложил второй вариант и маме.
— Нет-нет! — весело отказалась она и протянула мне руку, маленькую и теплую.
Когда она уже была на подрагивающей площадке следующего вагона, оба тряхнуло, жестко лязгнули железяки, женщина вскрикнула и инстинктивно прижалась ко мне, и я схватил ее левой рукой за низ талии или верх упругой ягодицы, ощутив, что под платьем только рубашка, панталон нет. Меня вставило — и дама это почувствовала.
— Без вас я бы упала! — с наигранным испугом произнесла она и при этом опустила глаза, чтобы не встретиться взглядами.
— Нам еще три опасных перехода, так что давайте перейдем на «ты», — предложил я и представился.
— Маэли Юбер, — назвалась она.
Имя совпадало с написанным на карточке на двери купе и было бретонским, поэтому я поинтересовался:
— Из Бретани?
— Родители оттуда, а я выросла в Париже. Сейчас живу в Каире. Мой муж, майор кавалерии, служит там. Летом в Египте слишком жарко, поэтому с дочерью едем в Париж, — рассказала она, идя по коридору вагона «С», и сама поинтересовалась: — Ты из России?
— Так получилось, — шутливо произнес я.
— Говоришь на французском очень хорошо, я даже подумала, что ты из Прованса, — похвалила Маэли.
— В детстве пять лет прожил в Марселе, — соврал я.
После вагона «D» был салон для отдыха — довольно роскошное помещение, примерно треть которого занимал изолированный салон для курения, а на остальном пространстве без перегородок стояли кресла, канапе, столики для игр, шкаф с книгами, полки с газетами на разных языках, ящик с игрушками и даже пианино. Там уже отдыхало несколько человек, успевших позавтракать.
При пересечении последнего перехода, что давалось нам с каждым разом все легче, Маэли сказала:
— Теперь я уже сама смогу перейти между вагонами. Если позавтракаешь быстрее, подожди нас в салоне.
Вагон-ресторан был, как в высококлассном отеле, разве что размешен на маленьком пространстве. Расписной потолок с хрустальными люстрами, большие окна, четырехместные столики по одну сторону прохода, застеленного ковром, двухместные — по другую. Льняные белоснежные скатерти и салфетки. Посуда и приборы — фарфор, хрусталь, серебро. Вышколенные официанты в белых шапочках и куртках, похожих на армейский китель, и синих штанах.
Свободного двухместного столика рядом с четырехместным не было, поэтому я прошел дальше, почти к кухне. Меню довольно обширное и имелась возможность заказать, чтобы приготовили, что угодно еще. Я по утрам ем мало, поэтому выбрал устриц, «японский жемчуг» — крупный рис. отваренный в консоме — осветленном курином или говяжьем бульоне, цветную капусту гратен (запеченная до золотистой корочки) и стакан свежевыжатого апельсинового сока с английским шоколадным печеньем дайджестив. Поскольку официант заверил меня, что устрицы с юго-запада Франции, попросил к ним белое вино совиьон блан из Пуйи-Фюме, у которого легкий запах дыма. Типа сидишь на берегу моря у костра…