Мне уже не больно (СИ) - "Dru M". Страница 17

Дима отвечает без лишних прелюдий, возвращая голосу ровное спокойное звучание:

— Постарайся выиграть гонку.

Я молчу, обдумывая эту фразу и вкрадчивый тон, которым она была произнесена. Вот и первое подтверждение словам Антона, что Дима изо всех сил постарается мне не навредить. Быть может, кто-то другой на моем месте испытал бы благодарность, но я нахожу в себе лишь отголосок смутного отвращения вкупе с презрением. Вместо того чтобы остановить Ромашку, а я уверен, что именно он — причина внезапного ночного звонка, Дима просто предупреждает меня об опасности. Хорошо, должно быть, ему сидится на обоих стульях, вот только я не собираюсь относиться к его помощи с благодарностью.

— Ясно. Понял.

Сбрасываю звонок и тут же набираю Антону. Десять самых длинных гудков в моей жизни, и Васильев отвечает так бодро, будто не ложился.

— Ты вообще в курсе, который час?

— Час для внеплановой прогулки, — я уже поднимаюсь, нахожу джинсы и толстовку, спешно одеваюсь, при этом зажимая телефон между ухом и плечом. Неясная нервозность в одно мгновение сменяется статичным спокойствием. Сейчас, после бурной вспышки, меня не трогает уже ничего: внутри остается только мрачная решимость. — Выгоняй свой хваленый лексус, мы едем осматривать каньон.

— Что-то случилось? — Антон тут же становится предельно серьезным. Судя по стуку ящиков, он уже подскочил с места и ищет одежду.

— Пока еще нет. Если постараемся, и не случится.

***

Следующее утро начинается для меня со стаканчика пряного мятного капучино из «Старбакса». Мы с Антоном бросаем машины на платной стоянке и устраиваемся внутри теплого наполненного ароматом кофе и свежей выпечки помещения. В столь ранний час, половину девятого, мы оказываемся единственными посетителями, и, судя по осунувшемуся сонному лицу девушки-баристы, нежеланными. Она с подозрением косится на форменные пиджаки, которые мы вчера благоразумно прихватили с собой, но, поймав мой мрачный недоброжелательный взгляд, не решается спросить, почему мы не в лицее.

— Взял тебе кусок грушевого пирога, — Антон ставит передо мной блюдце, плюхается на стул и вытягивает ноги с блаженным стоном. Он закрывает глаза и болезненно морщится от звука, с которым машинка у кассы перемалывает кофейные зерна. — Чувствую себя так, будто всю ночь пьянствовал, а под конец прикорнул в канаве.

— Мне бы сейчас хотя бы в канаве прикорнуть, — отвечаю со вздохом и вожу стаканчиком туда-сюда по стеклянной столешнице, оставляя на ней мокрый кофейный след. — Ничерта не понимаю. Зная Ромашку, я был на сто процентов уверен, что он сделает ставку на местность.

— Может, мы плохо смотрели? — Антон потирает опухшие красные глаза и с чувством зевает. Я серьезно раздумываю над тем, чтобы прогулять не только первый урок.

— Да что там еще можно было сделать? — вздергиваю брови. — Взять пробу песка?

— Кто ж знает, — Антон поправляет мятый ворот футболки, выглядывающий из-под пиджака, и принимается за свое пирожное. Пренебрегая вилкой, он подхватывает его и откусывает за раз чуть ли не половину. У меня даже челюсть болит на такое смотреть. Вдумчиво жуя, Антон пристально меня разглядывает: — Мофет, у Громофа профтая паранойя?

— Да он мне срывающимся голосом шептал в ночи, чтобы я выиграл чертову гонку, — возражаю решительно. Во всей этой ситуации мне не приходится сомневаться только в предупреждении Димы. — Даже он бы не стал давить драму на пустом месте.

Антон шумно сглатывает остатки пирожного и вытирает рот салфеткой.

— Ну-ну.

— Может, дело в самом факте выигрыша? — отстраняюсь от спинки стула, больно впивающейся между лопаток, и потягиваюсь до хруста в позвоночнике. Несколько глотков любимого кофе возвращают меня к жизни, кровь вновь нормально циркулирует по венам, и мозг даже подает сигнал к тому, что готов заняться биологией и английским. — Может, Ромашка собирается поспорить со мной на что-то перед стартом?

— В таком случае сразу шли его нахуй, — лениво предлагает Антон, размякая от тепла и еды. — Это вообще моя гонка, так что пусть Ромашка не пытается выставить свои планы как мою блажь.

В ответ я лишь качаю головой.

— Нет, приятель.

— Что значит «нет»? — он удивленно моргает.

— Выиграть теперь — дело принципа, — заявляю упрямо. Как бы я потом не поплатился за извечную тягу избегать всяческих уступок. — И принять условия спора, какими бы они ни были, тоже. Пусть отцы пока делят пирог по собственному разумению. А своим я должен показать, что между нами король по-прежнему я. На дороге, в жизни, где угодно. И в будущем, когда мы возьмемся за бизнес своих семей, я продолжу показывать Романову и ему подобным, где их настоящее место. У меня под пятой.

Антон смотрит на меня во все глаза, уже напрочь забыв про сон.

— Алик… — просит он серьезно, тяжко вздыхая и подпирая подбородок кулаком. — Больше не смотри так, окей? По крайней мере, на меня. У меня от этого твоего взгляда мурашки по коже.

Я ничего не отвечаю, залпом допивая кофе.

— Давай хотя бы погоняем по каньону для тренировки? — предлагает Антон, поняв, что настроен я серьезнее некуда.

— А уроки?

— Подождут уроки твои, — отмахивается он с досадой. — Мне важнее, чтобы башка твоя цела осталась.

***

К концу третьего часа я убеждаюсь, что водить машину я не разучился.

Столько месяцев катая на одном мотоцикле, я бы не удивился, покинь меня четкое ощущение габаритов и мощи движка, но как только сажусь за руль, ко мне возвращается все разом, и я забываю даже собственное имя. В тот момент, когда стрелка спидометра проскакивает отметку ста километров в час и плавно движется дальше, для меня уже не существует ничего, кроме дороги, петляющей песчаной лентой уходящей вдаль, и рева мотора.

Это, кажется, одно из самых прекрасных ощущений на свете.

— С меня на сегодня хватит, — ворчит Антон, меняя машинное масло, когда я возвращаюсь к асфальтированной части дороги. Высовываюсь из окна, разглядывая загорелое лицо друга и его грязные по локти руки. — Я уже жалею, что затеял этот спор.

— Не эта гонка, так что-то еще, — возражаю мягко, глуша мотор. Закуриваю сигарету, отстраненно размышляя, о чем подумал отец, когда не обнаружил меня за завтраком. — Ромашка обязательно придумал бы что-то. Помнишь ту историю с Ульяной?

Антон поднимает на меня глаза. В его взгляде отражается мрачная укоризна.

— Нам же по четырнадцать было.

Воспоминания не самые приятные. Тогда в лицее устроили рождественский бал, и Ульяна вежливо, но с долей манерного превосходства отказалась от предложения Ромашки пойти парой. Она заявилась на бал под руку с Антоном, в красивом дорогом платье, с прической от известного стилиста и ювелирными украшениями, предоставленными на вечер в качестве рекламной презентации. На следующий день, следуя анонимному вызову, полиция оцепила здание особняка Климовых, и в комоде Ульяны был найден пистолет с отпечатками Антона, а в школьной сумке самого Васильева — гильзы от патронов.

Подростки четырнадцати лет и хранение огнестрельного оружия с намеком на то, что оно было не раз использовано, шутка ли.

Ульяну отмазывали родители, а Антона, конечно же, мой отец. Он тогда молча и без единого нарекания задействовал связи в полиции, которыми так не любил пользоваться, вновь наносил визиты старым приятелям с девяностых, вновь щедро платил. К Ромашке след не подвел даже частных детективов, которых мама Антона наняла, чтобы разобраться в ситуации окончательно. Но мы все знали, чьих рук это было дело.

Хотя больше никогда не заговаривали об этом инциденте, знали.

Конечно, и я грешил необдуманной подростковой местью, потому мне не пришло бы в голову припоминать Ромашке о прошлом. Просто с тех пор я имел четкое представление о том, что этот человек рано или поздно добивается своего. А если не добивается, наглядно показывает собственное недовольство.

— Обычные люди в четырнадцать не подкладывают друзьям огнестрел, — напоминаю как бы между прочим, делая очередную затяжку. Антон достает какую-то тряпку и вытирает руки, широко улыбаясь в ответ: