Мне уже не больно (СИ) - "Dru M". Страница 28

Позади меня садится Антон, наклоняется, так что я чувствую его горячее дыхание у себя на шее. Когда учитель отворачивается, он шепотом спрашивает:

— Ты уже два дня не появлялся у себя в квартире. Переехал?

Издаю легкий скептический смешок. Интересно, его Алик подрядил за мной следить? Оставят ли меня когда-нибудь в покое, или им мало моего отчаяния и унижения?

— Не твое собачье дело.

— Ник… — тянет Антон умоляюще. — Все совсем не так, как тебе кажется.

— Ага, — отзываюсь язвительно, едва не соскакивая с шепота на громкое бормотание, — и третьеклашки, которые называют меня педиком и подсовывают мне в сменку тухлые яйца — плод моего больного воображения.

Виктора сегодня нет, он с родителями делает на кухне ремонт, и я начинаю слегка беспокоиться, как бы меня Антон после урока не зажал где-нибудь в углу и не вытряс адрес силой. Раньше он казался мне славным малым, добродушным и миролюбивым, но теперь я не знаю, чего от него ожидать.

— Ник! — повторяет Антон настойчивее, но тут подключается сидящий рядом Дубль.

Я даже вздрагиваю, когда он выключает игрушку «Май литтл пони», откладывает айфон на край стола и всем корпусом поворачивается к Антону.

— Васильев, поимей совесть, — говорит он тихим угрожающим басом. Карие глаза из-под его русой челки смотрят неожиданно злобно для флегматичного Дубля. — Если бы Никита не был в инвалидной коляске, он бы уже давно тебе морду начистил, сам знаешь. Так что захлопни варежку, у меня из-за твоего бубнежа Эппл Джек не апгрейдится.

Понятия не имею, что такое Эппл Джек, но Антон от неожиданности отстраняется, покорно садится обратно на стул и молча открывает учебник. Дубль тем временем поворачивается ко мне и без улыбки сообщает:

— Аполлинарий.

— Что? — переспрашиваю хриплю, сомневаясь, что правильно расслышал. Если быть до конца откровенным, я вообще не уверен, что все это мне не снится.

— Зовут меня Аполлинарий, — поясняет Дубль, глядя на меня немигающим взглядом карих глаз. — Смолов. Сын владельца сети казино.

В этом лицее все представляются, сразу же говоря, чьи они дети, чтобы яснее обозначить статус и финансовое положение. Зато теперь мне ясно, почему у него покерное погонялово Дубль. И почему у него вообще есть прозвище — с таким-то именем.

— А Триплет — это твой брат? — спрашиваю, подстегнутый любопытством и неожиданной разговорчивостью Дубля. Тот снова включает айфон, торопливо водит пальцами по сенсорному экрану и кивает:

— Ага. Федя, мы с ним двойняшки. Он ща умотал на Гавайи с одной цыпочкой… А теперь не мешай, а то я этот уровень весь день прохожу.

Для Дубля это уже верх социальной активности, поэтому я благоразумно решаю не лезть. Только тихо говорю «спасибо» и наконец-таки концентрируюсь на химических формулах на доске.

*

Мне снятся ласковые руки, массирующие мне плечи, притягивающие ближе для легкого поцелуя в висок. Снится размеренный голос Алика, даже его дыхание, касающееся шеи перед тем, как там же отметятся прикосновением сухие губы.

Просыпаюсь я не от боли — от желания, жаром концентрирующегося в паху. Ком жгучей обиды застревает и царапается в горле. Я гляжу в большое окно спальни, которую выделила мне Василиса, и с отчаянием думаю о том, что все бы отдал, лишь бы перестать хотеть его. Хотеть быть рядом с ним.

Алик как наваждение или назойливая мысль, к которой приведет любое размышление, любой едва различимый намек.

Болезнь, поразившая все клетки мозга разом.

Под одеялом я опускаю ладонь, оттягиваю резинку пижамных штанов и, стиснув зубы, сжимаю в кулаке вставший член. Всхлипывая, веду рукой вверх-вниз, утыкаюсь горящим от стыда лицом в пухлую подушку, увеличиваю темп. Проклиная самого себя за слабость, представляю себе Алика, его горячую тяжелую ладонь, которой он меня ласкает. Представляю, как он нежит пальцем уздечку, как грубо сжимает мошонку, как трет подушечкой большого пальца болезненно чувствительную головку.

Как хрипло шепчет «хороший мой», зубами захватывая мочку моего уха.

Возбуждение накатывает с новой силой, перед глазами пляшут темные пятна, когда я, дыша через раз, бурно изливаюсь в ладонь. Наслаждение растекается по жилам вместе с кровью, а потом стынет и растворяется ночным мороком на обратной стороне век. В горле становится сухо, а в голове уже привычно пусто.

Как это унизительно — кончать, представляя того, кто сыграл с тобой злую шутку, втоптал в грязь, показав твое настоящее место в племени изгоев.

Безумно себя за это ненавижу.

Утром за завтраком я с мазохистским удовольствием ударяюсь в депрессию и самобичевание, думая о том, какой я на самом деле безвольный слабак. Ложкой гоняю в молоке шоколадные шарики несквик и упрямо игнорирую овсяную кашу со смородиновым вареньем, которой Василиса пытается меня накормить.

— Если потом увижу, что ты в кафетерии перебиваешься пирожками, я тебя придушу, — угрожает Василиса, отбрасывая в сторону профессиональную этику психолога. Она легонько шлепает меня кухонным полотенцем по плечу.

— Блин… — отзываюсь с досадой. — А я и забыл, что ты можешь следить за мной в лицее.

Василиса вздергивает тщательно подведенные брови, но никак это не комментирует. Ну а что, наши приемы проходят теперь на дому, легко забыть, что она — школьный сотрудник.

— Тебе надо нормально питаться, — произносит Василиса уже мягче, садясь на стул напротив. Кухня оформлена в черно-белых тонах, просто, но с особым изяществом, как, впрочем, и я вся квартира. — И учиться, кстати, тоже. Хотя бы пытаться, не то тебя исключат за неуспеваемость.

— Не исключат, — заявляю самоуверенно и ехидно улыбаюсь. Настроение чуть приподнимается, не то из-за теплого чая с медом, который согревает внутренности, не то из-за уютной обстановки этого утра. — А все из-за моего хитрого плана. Ты теперь встречаешься с моим братом, а значит, я все равно что близкий родственник школьного сотрудника. У меня особая квота.

Василиса с улыбкой закатывает глаза.

— Значит, это все было твоим коварным планом? — спрашивает она, театрально всплеснув руками. — А Леша об этом знает?

— Пребывает в блаженном неведении, — шепчу серьезным тоном, замечая, что по коридору в ванную, зевая, проходит Лешка, почесывая пятерней в затылке. Мы с Василисой приглушенно смеемся.

— Кстати, — говорит она, указывая на букет в вазе, примостившийся на широком подоконнике. — Когда мусор выносила, нашла цветы на коврике у порога. Без карточки, без визитки. Может, кто-то ошибся порогом, но букет красивый.

Я оглядываюсь, пристально разглядывая букет.

Настроение тут же портится. Тут и пояснительной открытки не надо: видно, что цветы не из тех, какие в салонах выставляют на продажу. Домашние, не сезонные — с солнечной рудбекией, пышными сиреневыми голландскими георгинами, календулой и даже маленьким подсолнухом. Зная о том, что у Алика дома огромный зимний сад, где круглый год растут роскошные цветы, я сразу понимаю, что означает этот букет.

Он знает, где я теперь живу.

— Угу, красивый.

Достаю телефон, нахожу в социальной сети вкладку диалога с Антоном и пишу:

«Что ему от меня нужно?»

Ожидая ответа, принимаюсь за кашу. Не пропадать же еде.

Антон отзывается практически мгновенно: «Чтобы ты подождал…»

Усмехаюсь, отправляя в рот очередную ложку, щедро сдобренную свежим смородиновым вареньем.

«Чего подождал? Окончания выпускного класса? И так мечтаю поскорее забыть ваши лица».

Антон упрямо строчит что-то в ответ, а я отстраненно думаю, какие бы слова могли реабилитировать Алика в моих глазах. Быть может, у него есть достойное объяснение и тому, что он резко оборвал со мной все связи, ничего не объяснив, или тому, что когда кто-то в школьном коридоре выплевывает мне в спину «педик!», он проходит мимо, будто происходящее его совсем не трогает.

«Дай ему время. Пожалуйста».

Я читаю это и убираю телефон в карман форменного пиджака.

Кто бы мне дал время. Забыть, притерпеться к разочарованию и боли. Спустя два месяца я снова возвращаюсь к блеклому существованию, лишь отдаленно напоминающему настоящую жизнь.