Мне уже не больно (СИ) - "Dru M". Страница 38

(Смысловые галлюцинации «В никуда»)

*

Сны у меня скучные и черно-белые.

Грубо сшитые из обрывков памяти: каких-то далеких, размытых большей частью воспоминаний и пресных цифр бухгалтерских отчетов. С тех пор, как отец стал учить меня, как вести бизнес, мне перестали сниться цветные яркие сны — всегда строго по делу. Бывают, конечно, и хорошие дни, когда мне снится, что родители по-прежнему вместе, они ведут меня гулять в парк и покупают мне огромное липкое облако сахарной ваты на палочке. Бывают и плохие, когда в голове заезженной лентой кино крутится Алик, и я просыпаюсь весь в холодном поту, просыпаюсь, рыдая, как последняя бесхребетная тварь, или просыпаюсь со стояком.

Сегодня — один из таких плохих дней.

«Дима, проснись, — говорит Алик, глядя на меня сверху-вниз с легким удивленным пренебрежением, будто увидел, что запачкал ботинок грязью. — Просыпайся, Громов. Просыпайся, сученыш, или у тебя опять встанет».

Просыпайся.

Проснись, это всего лишь сон.

— Дима, проснись.

Я открываю глаза, резко сажусь в постели, сжимая простынь в кулаках. Надо мной склонилась, ухмыляясь, Карина. От ее растрепавшихся рыжих волос веет уличным холодом и пряным ароматом гвоздики и вина.

— Где была? — спрашиваю резко, кидая взгляд на электронные часы на тумбочке. Надо же, всего лишь семь часов вечера. Вот что значит — начать пить джин с тоником сразу после завтрака. Быстро же меня срубило.

Теперь дико болит голова, и во всем теле такая тяжесть, будто я днем разгружал вагоны, а не спивался в одиночестве в пыльном закутке между диваном и стеной.

— Гуляла, — Карина бесцеремонно забирается на мою кровать прямо в джинсах и накинутой на плечи куртке. Ложится на живот и вытаскивает из-под матраса журнал с мужскими моделями нижнего белья, принимаясь его листать.

— Тебе не говорили, что нельзя брать чужие вещи? — шиплю раздраженно, отнимаю у нее журнал и убираю в тумбочку с кодовым замком. От греха подальше, мало ли, мать Карины решит сделать у меня в комнате перестановку или поменять в доме все матрасы. — И где это ты шлялась?

— На каньоне, — Карина смотрит на меня через плечо со снисходительной полуулыбкой. — Тебе интересно, видела ли я Алика? Да, видела. Мы обкатывали его ламборджини.

— Тачка и так была его, — отзываюсь лаконично.

Встаю и направляюсь к шкафу. Одежда, в которой я заснул, помялась и насквозь провоняла куревом и не раз пролитым на нее джином. Перебираю ровные стопки брюк, с трудом выпутываюсь из джинсов, переодеваясь. Меняю майку, пару раз провожу щеткой по волосам и придирчиво оглядываю себя в большой зеркальной створке шкафа. На щеке остался красный след от уголка подушки, нос распух и покраснел из-за начинающейся простуды, под глазами образовались темные мешки. Красавец, блин.

— Ты не все спросил, что хотел, — Карина, как всегда, бьет ниже пояса. Наматывает длинный локон на палец и прищуривается. Видно, замечает нечто по-звериному отчаянное в выражении моего лица, потому что вздыхает. — Ладно, не спрашивай, я сама скажу. Они приехали на каньон вместе. И они выглядели счастливыми.

Мне до боли, давящей на сердце, хочется, чтобы однажды мне хватило духу сказать «что же, я за них рад». Но я все еще чувствую, как ничтожно слаб, и для такой откровенной лжи, и для искренней радости за Алика, что он счастлив с кем-то другим, счастлив без меня. Мне хочется, чтобы стыд и раскаяние за тот поступок, когда я побил Никиту на школьном дворе, стали спусковым механизмом моего долгожданного освобождения от клубка термоядерных чувств — злобы, гнева, ревности и обиды.

Но этого по-прежнему не происходит.

Я все еще не свободен.

— Кто тебе правду скажет, кроме сестры, — хмыкает Карина, поднимаясь с кровати и направляясь к выходу из моей спальни.

— Сводной, — бросаю я ей в спину. Карина напоследок показывает мне средний палец.

*

Ужин я проспал, поэтому спускаюсь на первый этаж немного погодя, чтобы заесть хреновое настроение хотя бы миндальным печеньем и кефиром. На кухне пересекаюсь с тетей Алей и Ильей, моим телохранителем. Илья лишь мельком глядит на меня поверх учебника: ему немногим больше меня, но он уже заочно учится в местном вузе. Скорее всего, диплом получает для галочки, потому что устроиться моим телохранителем означает выгодно и надолго устроиться. У парня черный пояс по каратэ и превосходные навыки в стрельбе из разных видов оружия — отца это больше чем устраивает.

Когда я захожу на кухню, тетя Аля откладывает свою сумочку, треплет меня по волосам и тепло улыбается.

— Найдешь, что покушать? — спрашивает она, пытаясь поймать мой взгляд. Не хочу встречаться с ней глазами, чтобы не выдать по неосторожности, что я по-прежнему не рад ей как части моей семьи. Тетя Аля этого не заслужила. — Мы с твоим отцом уезжаем на конференцию за город. Вернемся завтра утром.

— Угу, — отзываюсь невнятно, открывая холодильник и доставая бутыль кефира.

— Тогда до скорого, Димочка, — она протягивает руку, будто снова хочет потрепать меня по волосам, но я непроизвольно дергаюсь в сторону, напрягаясь, и тетя Аля тут же сконфуженно отворачивается, старательно делая вид, что жест ко мне не относился. Черт. Обещал же отцу, что буду дружелюбнее с ней.

— До свидания, теть Аль.

Она слабо улыбается, уходит, унося с собой шлейф дорогого итальянского парфюма, и где-то в отдалении за ней хлопает входная дверь. Илья тут же опускает учебник и громко фыркает, паясничая:

— Все в порядке, Димочка? Сможешь покушать сам, Димочка? Или тебе подтереть слюнки?

Я пристально смотрю в карие глаза Ильи, холодные и недружелюбные. Окидываю его беглым взглядом: от бритой светло-русой макушки до мысков красных найков, которыми он легонько барабанит по плиточному полу.

— Доиграешься, — замечаю ему с прохладцей. — Попрошу отца, чтобы тебя уволил.

— Да? — Илья весело скалится. — И что ты ему скажешь? Что я тебя обижаю? В чем дело, Дима, — он изображает искреннее изумление, — тебе же нравятся те, кто тебя унижает.

Вот так я поплатился за то, что позволил себе вытирать сопли о плечо Ильи после истории с Аликом.

— Урод, — голос срывается на раздраженный хрип. Отворачиваюсь, чтобы налить себе кефир и достать с полки пачку печенья. Спустя пару секунд слышу тихий шелест страниц: Илья возвращается к чтению, мгновенно теряя ко мне интерес.

Я сажусь за стол напротив него и мрачно жую свое печенье, пытаясь не концентрироваться на жутком похмелье, уже дающем о себе знать.

Несколько минут проходят в статичной ничего не значащей тишине, а потом звонит телефон.

— Громов, слушаю, — беру трубку, не глядя на дисплей, но что-то подсказывает мне, что звонит Ромашка. А кто же еще.

— Романов, — фыркает Женя, передразнивая мой деловой тон. — Мы с тобой теперь на «вы», все по-официальному?

— Чего надо? — игнорирую его подколку, пальцем давя крошки печенья, рассыпавшиеся по стеклянной столешнице.

— Я думал, ты сам мне скажешь, — голос Жени звучит на какой-то особенной ноте, в которой смешиваются радость и тихая затаенная ярость, — если знаешь последние новости. Я говорил, что стоило надавить на инвалида посильнее. И Алик бы сам прибежал с нужными бумажками, сам бы всю свою фамильную империю по кирпичику снес, лишь бы мы его не трогали.

Женя досадливо выдыхает и продолжает с еще большим запалом:

— А мы что? Побоялись, что только зря настращаем немощного и получим недоумение Алика, выговор школьного руководства да кукиш с маслом.

В ответ лишь молчу.

Я так устал от ненависти, прожигающей нутро, от постоянных мыслей о расправе и мести, что внутри меня уже не находится и крохотной искры вторящего его словам гнева.

— Я не оставлю этого так, — заявляет Ромашка уверенно. — Если Алик думает, что для меня дела наших семей — просто игра во взрослую жизнь, я докажу ему, что настроен решительно. И что для меня бизнес отца — это то, ради чего я рискну всем, если понадобится.