Солнечная буря - Ларссон Оса. Страница 50

Ребекка заставляет себя поднять глаза и посмотреть в лицо Францу Закриссону, но не может. Их слишком много. Они сильнее ее.

— Мы пытались уговорить Томаса забрать заявление, но он отказывается. Ему трудно оставаться здесь, так как все будет напоминать ему о его ошибке.

Франц снова замолкает, и слово берет пастор Гуннар Исакссон. Ребекка косится на него: Гуннар сидит, откинувшись на кожаном диване, его взгляд излучает почти что удовлетворение. Кажется, он вот-вот протянет свою пухлую руку, схватит Ребекку и съест, не разжевывая. Она понимает, что он наслаждается ситуацией: Томас Сёдерберг проштрафился. Томас для него слишком интеллектуален, знает греческий и любит указать на то, что написано в оригинале. Изучал теологию в университете, в то время как сам Гуннар закончил только школу. Возможность вместе с братьями обсудить «слабость» Томаса Сёдерберга для него — как сливки для кота.

Гуннар Исакссон говорит о том, что и его самого вводили в искушение, но в этой ситуации на самом деле проверяется отношение к Богу. Он рассказывает, что когда старейшины спросили его, доверяет ли он по-прежнему Томасу Сёдербергу, он попросил сутки на размышление, прежде чем ответить «да». Он хотел, чтобы его решение было одобрено Господом. Он выразил надежду, что Ребекка понимает — Господь одобрил.

— Мы думаем, что у Господа большие планы по поводу Кируны, — прерывает его Альф Хедман, другой старейшина. — И нам кажется, что Томас занимает важнейшее место в этих планах.

Ребекка прекрасно поняла, почему ее попросили прийти. Томас не может оставаться в общине, пока она входит в нее, потому что это будет постоянно напоминать ему о его грехе. А все хотят, чтобы Томас остался. Она немедленно идет им навстречу.

— Ему не надо уезжать отсюда, — говорит она. — Я все равно собиралась выйти из общины, так как переезжаю в Упсалу. Буду учиться там.

Они поздравили ее с этим решением. Кроме того, в Упсале есть замечательная община, в которую она сможет вступить.

А теперь они хотят помолиться за нее. Ребекка и Томас должны сесть на два стула рядом друг с другом, а остальные становятся вокруг и кладут на них руки в молитве. Скоро слова молитвы на иных языках возносятся через окно до самого неба.

Их руки — как насекомые, ползающие по ее телу. Везде. Нет, как раскаленные железные пластины, которые прожигают в ней дыры сквозь одежду и кожу, так что ее душа вытекает наружу. Ее мутит, вот-вот вытошнит, но даже этого права у нее нет. Она в плену у всех этих мужчин, которые положили руки на ее тело. Одно она может сделать — не закрывать глаза. Когда за тебя молятся, надо закрыть глаза. Открыть свою душу. Внутрь и вверх. Но она оставляет глаза открытыми. Сохраняет контакт с реальностью, глядя на свои колени, рассматривая едва заметное пятно на юбке.

— Ты ведь останешься выпить кофе? — спрашивает Гуннар Исакссон, когда они заканчивают.

И здесь она послушно соглашается. Пасторы и старейшины с удовольствием жуют домашние булочки Карин. Кроме Томаса, который исчезает сразу после молитвы. Остальные разговаривают о погоде и о будущих собраниях, которые пройдут во время Пасхи.

Никто не обращается к Ребекке. Словно ее вообще нет. Она жует кокосовый шарик. Он сухой и рассыпается во рту на крошки, которые она запивает большими глотками чая. Доев пирожное, она ставит на стол чашку, бормочет «до свидания» и выскальзывает за дверь. Как вор.

Когда Анна-Мария Мелла добралась до дома, подъезд был засыпан снегом, и машина увязла у самых ворот.

Она расчистила ногой снег, собравшийся под дверью, и открыла ее. Крикнула в глубину дома:

— Роберт!

Ответа не последовало. Из комнаты Маркуса доносилась громкая музыка. Просить его выйти и расчистить снег — совершенно бесполезная затея, дело обернется получасовой дискуссией. Тогда уж проще сделать это самой, но она не в состоянии. Свежий снег забился в дверную щель, Анне-Марии пришлось с шумом захлопнуть дверь, чтобы она вообще закрылась. Роберт, наверное, уехал куда-то с Йенни и Петтером. Возможно, к своей маме.

У Маркуса в гостях приятели — видимо, из его команды по флорболу. На полу в холле валяется спортивная сумка в луже воды, натаявшей с уличных ботинок, рядом с ней плавают еще две, незнакомые.

Перешагнув через брошенные клюшки для флорбола, Анна-Мария взяла мокрые сумки и закинула в туалет. Достала из сумки Маркуса его мокрую спортивную одежду. Вытерла пол в коридоре и поставила ботинки и клюшки ровными рядами у двери.

По пути в прачечную с мокрой одеждой в руках она миновала кухню. На столе стоял пакет молока и банка какао. Так и стоит с завтрака? Или это Маркус и его друзья приложились? Осторожно встряхнув пакет, она понюхала молоко — еще годилось. Она поставила его в холодильник, глянула усталыми глазами на раковину, переполненную грязной посудой, и двинулась ко входу в подвал. Две коробки с рождественскими украшениями по-прежнему стояли у двери — предполагалось, что Роберт снесет их вниз.

Анна-Мария спустилась в подвал, пиная впереди себя грязное белье, которое члены семьи накидали на лестницу, собрала его, отнесла в прачечную и вздохнула. Прошло уже сто лет с тех пор, как она в последний раз гладила и аккуратно складывала постиранное. На рабочем столе высилась гора неразобранного чистого белья, грязное валялось перед стиральной машиной зловонными кучами. В углах — пыль огромными клочьями. Вокруг сливного отверстия в полу — мокрая грязная лужица.

«Вот когда буду сидеть с ребеночком, — подумала она, — у меня появится немного свободного времени».

Она затолкала в машину гору белых носков, нижнее белье, пару простыней и полотенец. Выставила температуру в шестьдесят градусов и повернула рычажок выбора программы. Стиральная машина заработала с натужным гудением, и Анна-Мария ожидала привычного щелчка, похожего на знак из азбуки Морзе, когда включается программа, за которым следует шум воды, льющейся в барабан, но ничего не произошло. Машина продолжала монотонно гудеть.

— Ну, давай же! — сказала она и стукнула кулаком по крышке.

Только не покупка новой стиральной машины! Это обойдется в несколько тысяч.

Машина натужно гудела. Анна-Мария отключила ее и снова включила. Попыталась запустить другую программу. Под конец пнула машину и разрыдалась.

Когда час спустя Роберт спустился в подвал, она сидела возле стола, остервенело складывая белье. Слезы ручьями текли по щекам.

Она почувствовала, как его мягкие руки погладили ее по спине, по волосам.

— Что с тобой, Миа-Миа?

— Отстань! — прошипела она.

Но когда он заключил ее в объятия, она захлюпала, прижимаясь лицом к его плечу, и рассказала о сломанной машине.

— У нас всегда такой чудовищный бардак! — пробормотала она сквозь слезы. — Едва входишь в дом, видишь кучу несделанных дел. И еще вот это…

Она вытащила из кучи ползунки на рост пятьдесят в сине-белую полоску. От многочисленных стирок синий цвет вылинял, ткань покрылась катышками.

— Бедный малыш! Ему предстоит всю жизнь ходить в обносках. В школе его задразнят.

Роберт улыбнулся, прижимаясь лицом к ее волосам. Все же в этот раз с переменами настроения полегче: когда она ждала Петтера, такие приступы случались куда чаще.

— И на работе черт-те что, — продолжала она. — Мы получили список всех участников Чудотворной конференции. Предполагалось, что пробьем их всех по нашей базе, но сегодня принято решение об аресте Санны Страндгорд, и теперь фон Пост хочет, чтобы мы сосредоточили все усилия на ней. И я пообещала Свену-Эрику просмотреть список, потому что я формально не занимаюсь этим расследованием. Только непонятно, когда я все это успею.

— Пошли, — сказал Роберт. — Поднимемся в кухню, я сделаю тебе чаю.

Они сидели напротив друг друга за кухонным столом, Анна-Мария нервно водила ложечкой в своем стакане, наблюдая, как мед тает в ромашковом отваре. Роберт почистил яблоко, разрезал на маленькие кусочки и дал ей. Она стала машинально класть их в рот.