Соль под кожей. Том второй (СИ) - Субботина Айя. Страница 43

— Это изменение лишит бот вариативности, — говорит Очкарик, когда я перехожу к более тонким настройкам. — Список вариантов взаимодействия будет крайне ограничен.

— Да. Потому что этот бот не для массового использования. Это лично для меня.

Оба на минуту замолкают, а потом мы снова переключаемся на активное обсуждение. Только в конце, когда заканчиваю со списком, прошу очкарика задержаться, потому что у меня к нему пара вопросов. Из них всех он реально выглядит самым разумным. И похож на человека, который понимает, почему некоторые вещи нужно делать в точности так, как просит клиент, а не гнуть свое видение, в попытке стать первооткрывателем новой эры развития искусственного интеллекта.

Тет-а-тет озвучиваю в лоб, что и зачем я хочу получить.

Он снова молча слушает без бумажки.

В конце на всякий случай предупреждаю, что все это — абсолютно конфиденциальная информация, и я обязательно узнаю, если она просочиться за пределы нашего с ним диалога. Хотя это лишнее — за почти три года сотрудничества, ребята не были замечены за сливами, да и вещи, которые они для меня делали (включая обвал мощностей Угорича) в плане ценности слива на порядок круче, чем индивидуальный проект для личного использования.

— Я хочу, чтобы вы занимались настройкой и обслуживанием бота до тех пор, пока это будет необходимо. Чтобы ни при каких обстоятельствах он не мог выйти из строя, зависнуть, сломаться или обнулиться.

Очкарик просто кивает.

— И еще. Мне нужен определенный алгоритм действий, который заставит его выключиться окончательно и самоудалиться.

За весь сегодняшний разговор я уже вылил на него ушат разной дичи, но только сейчас парень выглядит слегка озадаченным.

— Понимаю, что это звучит странно. — Более чем, особенно после того, как за минуту до последнего пожелания я озвучил почти противоположное. — Но такой алгоритм необходим.

— Дмитрий Викторович. — Очкарик снимает свои стекляшки, протирает их краем клетчатой рубашки. — Я примерно догадываюсь, как обстоят дела. И наверное, будет не очень корректно спрашивать вас об этом сейчас, но… что будет со всеми нами? Мы начали становиться на ноги, у нас есть несколько проектов в разработке, куда уже вложены силы и ресурсы. Не хотелось бы, чтобы все это потом просто вынесли в подвал в картонных коробках.

— Обожаю трезвомыслящих людей. — Я снова закуриваю, и на этот раз в груди немного саднит, хотя это все еще и близко не те неприятные ощущения, с которыми я жил последний год. — Я уже обо всем позаботился.

После второй затяжки, неприятное чувство зуда в груди становится сильнее. Пытаюсь его выкашлять, но становится только хуже.

Блять.

Наспех прощаюсь с очкариком, успев сказать, что жду первые правки в максимально короткие сроки, которые возможны для реализации этого задания.

Притаптываю окурок в пепельнице, как будто этого хватит, чтобы избавиться от мерзкого ощущения за ребрами, но оно как будто только сильнее нарастает с каждым вдохом. Задерживаю дыхание, пока кое-как передвигаюсь к окну. Приходится повозиться, чтобы его открыть, как будто тут не новомодная деревянная рама, а старье, миллион раз закрашенное и почти зацементированное от пыли. Но когда оно все-таки поддается — высовываюсь наружу, чтобы сделать глубокий вдох.

Ни хрена не становится лучше.

Медленно сползаю на пол, дрожащими руками расстегиваю толстовку, но высунуть руки наружу уже нет сил. Болит так, что хочется закричать и попросить бога перестать меня так мучить и добить окончательно. Хотя, возможно, мне стоит просить хозяина цокольного этажа? После всех моих «деяний» Бог может посмотреть в мою сторону разве что для плевка?

Теперь болит так сильно, что я даже не могу пошевелить руками. Хотя, приложив немного усилий, использую левую, чтобы достать из кармана телефон. Просто чудо, что я на автомате сунул его внутрь, а не как обычно забыл на соле или просто зашвырнул подальше. Позвонить в «неотложку»? Я отказываюсь от этой идеи почти сразу. Если уж и подыхать — то лучше вот так, а не под разрядами токами, пока усердные люди в белых халатах будут снова и снова пытаться завести мое уставшее сердце.

Странно, а где же мои воспоминания о прошлом? Почему перед глазами не проносится вся жизнь? Не встают, с осуждением, кровавые призраки прошлого?

— Ну и где ты, Алина? — спрашиваю тусклую пустоту перед собой, потому что зрение начинает медленно отказывать.

Но как бы я не старался из последних сил напрячь зрение и высмотреть ее издевающийся призрак — Алины нет. Вообще никого нет. Только тишина, в которой неожиданно появляется странный вибрирующий звук. Мне нужно немного усилий и концентрации, чтобы сообразить, что это звонит телефон. На экране незнакомый номер. Я знаю, что нужно ответить, но вместо этого палец просто елозит по экрану, как будто живет собственной жизнью.

А потом меня медленно кренит в сторону, как старое дерево.

Пытаюсь сохранить равновесие, но это все равно, что выбираться из-под бетонной плиты — чем больше сопротивляешься ее весу, тем тяжелее она становится.

Неужели я реально стал настолько слабым и ни на что не годным? Могу только барахтаться на полу и делать вид, что я еще могу посопротивляться?

Понятия не имею, сколько я вот так барахтаюсь на полу, как перевернутый на спину жук, но уже почти готов сдаться, когда слышу протяжный звонок в дверь. Это какая-то хрень, потому что меня здесь некому навещать — никто не знает, что я здесь живу. Да и ком меня навещать? Разве что внезапно начался зомби-апокалипсис и Алина пришла, чтобы утащить в ад мою грязную душонку? Почему-то этот сценарий вызывает у меня что-то типа улыбки, насколько это вообще возможно в ситуации, когда я не контролирую ни один нерв в своем теле.

Но звонок повторяется.

И еще и еще, а потом вдруг раздается громкий стук двери.

А вот это уже интересно, потому что ключи от этой берлоги есть только у меня — как у единственного владельца на ближайший месяц.

Раздаются шаги.

Странная возня.

Я чувствую вокруг себя пахнущую сливочной земляникой дымку.

В моей жизни осталась только одна женщина, чей запах я настолько хорошо помню.

Но откуда бы ей взяться? Она в другом городе, наслаждается звуками моря и дышит солью. Ей весь этот столичный смог и даром не нужен. А тем более — я.

— Дим, господи…

Но это ее голос.

И белобрысая дымка ее волос, которые щекочут мое лицо, пока она пытается подлезть мне под подмышку и помочь встать.

А может я уже испустил дух и вот так выглядит моя загробная жизнь? Не котел со смолой, в которой меня радостно варят черти, а четыре стены, в которых я буду навеки заперт со своим собственным ангелом?

«Шутов, если ты и правда скопытился, то знай — ты просто пиздец какой сопливый покойник».

— Обопрись на меня, пожалуйста, — дрожащим голосом шепчет Лори. — Помоги мне немножко, Дим. Я все сделаю, я тебя вытащу, только помоги, пожалуйста.

Я подтягиваю ноги.

Упираюсь пятками в пол, насколько это возможно — выталкиваю свои гребаные кости вверх, пока Лори, держа меня обеими руками, тащит на себя.

Кое-как встаю, хотя держусь вертикально только потому что есть ее плечи — надежные, блять, как у того Идеального мужика из бабских мемов. И мысль о том, что это она, а не я стал для нее опорой, добавляет плюс миллион к чувству собственной никчемности.

— Вот так, — Лори проводит меня до кровати, укладывает, аккуратно забрасывает туда же мои ватные ноги. — Где твои таблетки, Дим?

Значит, я все-таки не сдох — иначе стала бы она изображать сестру милосердия?

— Дим?

Не дождавшись ответа, уходит. Уже через пару секунд слышу характерный грохот пластиковых баночек, шум льющейся из-под крана воды. Потом диван рядом немного прогибается, Лори подкладывает мне под голову все подушки, какие только находит, чтобы заставить меня сидеть горизонтально.

— Вот, пей.

Заглатываю сразу горсть таблеток, делаю пару глотков.

— Я вызову «скорую», — говорит себе под нос.