Жажда, или за кого выйти замуж - Успенская-Ошанина Татьяна. Страница 36

Акации, кипарисы, сапфоры, магнолии, переплетённые запахами, цветом, непохожестью, успокоившееся море, бирюзовое, с золотисто-жёлтыми всплесками, небо бело-голубое, без облачка, струящийся светом воздух, благодушные толстые отдыхающие, истекающие соком персики, стихи Мандельштама и Ахматовой, улыбающееся лицо Юрия, задыхающийся его шёпот ночью: «Катя! Катя!» — самый счастливый период Катерининой жизни.

…Будет у них с Юрием сын, похожий на Юрия. Поедут они к морю втроём.

Катерина лежала на пляже, уставившись в небо. В воде плещется сын, похожий на Юрия. Сейчас она потерпит несколько минут и позовёт: «Алёша!» Он тут же откликнется, шлёпая ладонями по воде, пойдёт к берегу, подбежит к ней. С него будет ручьями лить вода, он будет громко смеяться, рассказывать ей про медуз и про камни, просвечивающие на солнце, а потом скажет главное слово, к месту, не к месту: «Мама!»

— Ты чего смеёшься? — удивился Юрий.

— Смеюсь? Нет, что ты! — Она повернулась к нему, жадно, беззастенчиво принялась разглядывать его.

Они прожили уже много месяцев вместе, под одной крышей, но ни разу за эти месяцы он не прошёл по дому в трусах. Всегда застёгнут на все пуговицы. Не поцеловал её ни разу при свете. Тонкий пояс, широкие плечи, длинные, сильные, красивые ноги — да на его месте любой другой только бы и ходил голый!

Сколько ни смотрит на него, не насмотрится, сколько ни говорит с ним, не наговорится. Её всё время мучает жажда. Вот он обнял её. Вот он уже спит. А жажда всё та же, что до минуты, когда он обнял её. Никак она им не напьётся, никак не наглядится.

— Юрий, ты любил кого-нибудь сильно-сильно? — спросила как-то. — Расскажи.

Сначала он растерялся, удивлённо уставился на нее, а потом улыбнулся:

— А как же? Я великий любитель женщин. Девять женщин бросил я, а девять бросили меня.

— Потянись, ты хочешь потянуться и не потягиваешься, я вижу. Почему? Объясни, я не могу тебя понять. Почему ты так сдержан? Ты всегда напряжён. Расслабься. Получи удовольствие от жизни. Посмотри, какая вода, какое солнце, небо! Мы живем один раз. Насладись жизнью! У меня такое чувство, что ты всё время борешься с самим собой. Жизнь для тебя — запретный плод, который ты не смеешь откусить. Почему?

Юрии встал, пошёл к морю.

Она обидела его? Или он несёт в себе тайну, так сильно связывающую его по рукам и ногам, что не может шевельнуться — над ним тут же нависнет опасность?!

Ей хорошо с ним?

То же, что в Москве, в том сне, из-за которого она опоздала в театр: Юрий уходит от неё, она бежит за ним, а догнать не может.

Юрий — вне будней, вне быта, вне жизни. Даже когда он целует её, это не он целует! Она не ощущает его поцелуя. «Ещё, ещё!» — хочет она попросить, но он уже далеко. Юрий — не отсюда инопланетянин. Он — иной, чем все люди Земли, потому она и не может понять его, напиться им.

Но жизнь в ней от него зародилась реальная, живая.

На юге и вернувшись в Москву, каждое утро она просыпалась с ощущением неожиданной полноты и радости, обе руки клала на живот. Он здесь, её Алёша, он в ней уютно расположился. Сын Юрия. Нужно очень хорошо есть, чтобы сыт был он. Нужно очень много гулять, чтобы он дышал свежим воздухом. Нужно быть очень спокойной, чтобы он тоже был спокоен.

Почти не касаясь, Катерина гладила живот. Алёша её не беспокоит, он тих, послушен. В ней небывалая раньше благодать. Не могла же от инопланетянина зародить ребёнка. Она Юрия расслабит, раскроет, оживит — просто он никогда не жил прежде, просто он всю жизнь служил обществу, он не знает, как он не умеет жить для себя. Но она научит его радоваться обыкновенной жизни, она сделает так, что он распахнётся до конца, до донышка.

Никогда она так легко не бегала, никогда так легко не работала. Она была полна, только расплескать себя, как можно расплескать чашу, доверху наполненную водой, не могла — так защищала она себя, чтобы ни злой голос на улице, ни городское обычное отчуждение Юрия не обидели, не задели её, она заполнена собой и Алёшей, частицей Юрия!

Три месяца эти стали в её жизни самыми счастливыми.

Мучила, даже не мучила, а несколько тяготила её необходимость сказать Юрию о том, что ребёнок будет.

Как сказать? В какую минуту?

Она выбрала воскресенье. Яркое, солнечное воскресенье поздней осени. Солнце такое жаркое стояло в окне, словно было оно не уходящее на зиму, а летнее, властное, распоряжающееся судьбой земли, рождающее зерно и яблоко.

Юрий сделал свою гимнастику, принял душ и, чистенький, с влажными волосами, сел завтракать. С удовольствием намазал масло на хлеб. Он всегда ел кашу с хлебом, и Катерина от него это переняла: тоже стала есть кашу с хлебом.

Сегодня каша — гречневая, крупица к крупице.

Катерина очень хотела есть. Алёшка требовал гречневой каши. Но она решила узел разрубить сразу.

— Юрий, я решила оставить ребёнка, — сказала она.

Он удивлённо уставился на неё, хлеб положил прямо в кашу.

— Какого ребёнка?

— Летнего. Нашего. Алёшу.

Юрий встал.

— Мы же с тобой этот вопрос обсуждали. Сейчас не время. У меня самый напряжённый период. Через два года, не раньше. Если родишь сейчас, уйду.

Она, как от удара, сжалась.

Но последние три месяца сильно переменили её. Она прошла за Юрием в комнату.

— Мы с тобой ничего не обсуждали. Ты не выслушал моих соображений. У меня никогда больше, быть может, не получится детей, — сказала она строго, от Юрия заразившись его строгостью. — Мы так были счастливы летом! — прибавила она.

Он молчал.

— При чём тут ты? Сидеть с ребёнком буду я. Мне за тридцать.

Юрий молчал. В окне стояло летнее солнце.

Она прижала руки к груди. Тошноты у неё не было ни разу, сейчас поднялась рвота. Катерина побежала в ванную.

Если бы она могла Юрия, как когда-то Сергея Ермоленко, втащить в операционную! Если бы она могла Юрию, как когда-то Сергею, выкричать всё, что она о нём думает! Но привычка подавлять свои чувства, слова, желания, мысли сработала и в этот раз. Потом жадно пила воду.

Алёша хочет есть.

Непослушными ногами пошла на кухню, села есть гречневую кашу. Давилась.

В квартире было очень тихо. Только шорох ложки о кашу.

С этого солнечного воскресенья у неё начался токсикоз. Её беспощадно рвало, нарушились движения.

Однажды она потеряла сознание. Хорошо, что дома, в одну из суббот. Шла, упала в коридоре.

Очнулась на том же полу, где упала. Упала удачно, боком. Лицом к немодным, тёплым ботинкам сорок третьего размера.

Юрий продолжал работать.

Ни на обиду, ни на боль, ни на какие бы то ни было слова сил не было, она позвала пересохшими губами:

— Юрий!

Юрий продолжал работать.

Она думала, не услышал, попросила:

— Помоги!

Юрий не двинулся.

Только к ночи появились силы одеться. Подгоняемая свистящим ветром, Катерина шла по улице.

Улица была пуста. Холодными белоглазыми свидетелями её жизни стояли фонари.

Длинная улица, бесконечная. Катерина семенит, едва не падает, идёт к Севастопольскому проспекту. Она хочет пить. Необходимо подавить рвоту.

В ней нет Алёши, в ней — пустота, в ней — некто, которому нельзя появиться на свет, потому что он явился раньше времени. Нежеланный. Ему плохо стало в ней. Его душат слёзы. Его треплет рвота. Его мучит жажда, как и её.

Всю жизнь с Юрием её мучит жажда.

Резкий скрежет тормозов, вопль из кабины:

— Идиот, дура стоеросовая! На тот свет захотела?

Катерина не испугалась. Избавлением от одиночества, от надругательства придёт смерть.

— Вы меня не довезёте до Малой Бронной? — Она подошла к машине, увидела круглое, доброе, молоденькое лицо. — Я заплачу!

— Садись, — тихо сказал водитель и распахнул перед ней дверцу.

Борька спал, долго не открывал ей. Отец последнее время дома не жил. Он нашёл одинокую женщину и переехал к ней.