Тени Шаттенбурга - Луженский Денис. Страница 43

За спиной послышался топот, потом звук удара и стон. Барон обернулся. Посреди помоста на коленях стоял хорошо одетый парень: правая рука его была заломлена за спину, левой он ощупывал лицо, где под глазом наливался синяк. Микаэль, крепко удерживавший пленника за вывернутую руку, негромко сказал, обращаясь к инквизитору и барону:

– Это он кинул.

– У тебя кровь на пальцах, – заметил Ойген.

Воин равнодушно пожал плечами:

– Царапина. При нем нож был, а я немного… поторопился.

Фон Ройц подошел к молодому человеку, взял за гладко выбритый подбородок, спросил, глядя в карие с прозеленью глаза:

– Ну и кто же ты такой?

Тот прищурился, скривил окровавленные губы, но ничего не сказал. Впрочем, горящие яростью взгляды, которые этот малый метал в инквизитора, были более чем красноречивы.

– Ладно, разберемся, – негромко произнес Ойген. – Оливье, этого связать – и в «Кабанчик». Суньте его в погреб, да под хороший присмотр. Дитрих и Гейнц, думаю, справятся прекрасно.

Потом повернулся к фон Глассбаху:

– Бургомистр, скажите своим стражникам, чтобы прошли по городу и успокоили людей – вы же не хотите, чтобы жители сейчас наперегонки начали разбегаться по округе? Мол, не случилось ничего страшного… В общем, пусть наврут чего-нибудь, но убедительно. Договорились?

И, не дожидаясь ответа, зашагал прочь.

7

На площадь Альма не пошла. Зачем? С крыши дома ратмана Франца Краниха все было прекрасно видно. Под нежарким сентябрьским солнцем черепица немножко нагрелась, лежать на самом коньке, свесив ноги на разные стороны, было очень даже удобно.

Впрочем, когда на площади закричала Клара Циглер, Альме стало не до теплой крыши. Расширившимися глазами девочка смотрела, как начинает бурлить толпа, как взлетают в воздух сжатые кулаки и как горожане волной накатываются на стражников у помоста. Вот это да! Сейчас бы юркнуть в толпу, коротким ножичком срезая с поясов кошельки с медяками… Нет-нет, ведь она обещала отцу Теодору!

Тут Альма увидела, как с помоста прямо в толпу, словно ныряльщик в озеро, сигает крепкий дядька. Э-э, да это же тот самый, со шрамом! А чего он туда скакнул-то?

На помосте вдруг грохнуло, вспухло облако белого дыма, закричали люди. Стало страшно, и девочка осторожно сползла по крыше, пробежала вдоль водосточного желоба, спрыгнула на широкий каменный забор, соскочила в проулок. И уткнулась носом кому-то в спину. Когда человек рывком обернулся, Альма от удивления даже отступила на шаг. Ну дела! На площади – дядька со шрамом, а здесь – тот малый, что ее от Хундика защитил! И как же страшно он скалится…

Хорошо, что парень девочку тоже узнал и скалиться прекратил. В глазах его внезапно появилось затравленное выражение, словно хотел он скрыться, но не знал, куда бежать. А может, и вправду не знал?

– Туда! – Альма ткнула пальцем, указывая направление. – Быстрее!

Подгонять его не пришлось: припустил по проулку так, что девочка едва могла за ним угнаться. За спиной слышались вопли, сопение и топот разбегающихся с площади людей. Быстрее, еще немного, и…

– Сюда! – ухватившись за чужой рукав, Альма резко бросилась влево, проскользнув в узкую щель меж заборных досок.

Деревянный забор огораживал задний двор давно сгоревшего дома, каких в городе было немало. Тут и остановились оба, тяжело дыша. У-у-у, дураки, чуть не затоптали!

Парень присел на чурбачок, уткнулся лбом в сложенные на коленях руки, что-то пробормотал.

– Больно? – Она не придумала ничего другого.

Русоволосый поднял голову, улыбнулся – вымученно, судорожно, так, будто улыбаться вовсе не умел.

– Нет, – ответил он. – Все… хорошо.

Ага, рассказывай. Было бы хорошо, не мчался бы так от толпы. Хотя с чего бы ему все сразу выкладывать? Альма ковырнула обгрызенным ногтем отслоившуюся щепочку на заборной доске. Может, позвать его в подвальчик, пусть там отсидится? Конечно, надо сперва с ребятами поговорить, но они-то небось не откажут, ведь он спас ее от гадкого Хундика.

– А ты… – начала было она, но тут на плечо ей легла ладонь. Альма дернулась было, однако в тонких пальцах оказалось столько силы, что сразу стало ясно: бесполезно.

– Милая девочка, – послышался негромкий голос… Женский голос! – И умная.

Протиснувшись боком через ту же щель в заборе, на двор вступила женщина, красивее которой Альма еще не видела. Рослая, с волосами цвета гречишного меда и с кожей такой белой, чистой и гладкой, что все горожанки, наверное, умерли бы от зависти. Она была одета словно жена купца средней руки, но в повороте головы, в выражении лица сквозило столько достоинства и уверенности, будто стоит ей сказать слово – и на поклон явится сам бургомистр.

– Тихо, – ровным, без тени волнения голосом произнесла незнакомка, и вскинувшийся с чурбачка парень послушно замер. – Бояться нечего.

– Я и не боюсь, – насупился русоволосый, но женщина лишь чуть улыбнулась.

– И стыдиться тоже нечего, – продолжила она. – Ну-ка, посмотри на меня.

Парень послушно поднял взгляд.

– Да-а, – протянула загадочная фрау, – я не ошиблась. Как же ты попал сюда… щенок?

К удивлению Альмы, ее новый знакомый вовсе не озлился на обидное слово – наоборот, лицо его как-то по-особому изменилось, будто он и эта женщина знали нечто, никому боле не ведомое. Она смотрела на него, а русоволосый вдруг дернул головой и поднял подбородок: ну точь-в-точь как пес, у которого хозяин за ухом чешет.

Воспользовавшись моментом, девочка решила уже вырваться из цепких пальцев и ускользнуть, но, едва шевельнулась, незнакомка рывком повернулась к ней и, склонившись, тихонько прошептала на ухо:

– Стой тихо, умная девочка, и все будет хорошо.

В глубине чуть раскосых прозрачно-зеленых глаз танцевали золотые искорки, и Альма вдруг ощутила, как у нее мелко задрожали коленки: не от страха, а словно она долго-долго бегала и очень сильно устала. И желание сбежать ушло, растаяло, как снежинка под весенним солнцем.

Женщина распрямилась, будто упругая ветвь.

– Ну что, щенок, пойдем?

Парень кивнул. Потом спросил:

– А как же девочка?

– Беспокоишься за нее? – Фрау чуть заметно улыбнулась. – Не стоит, ничего плохого с ней не случится. Ну пошли.

Минуту спустя на заброшенном дворе осталась лишь задремавшая в траве у забора Альма.

8

Фон Ройц окинул взглядом обезлюдевшую площадь. Уже ничто не напоминало о том, что здесь совсем недавно толпились сотни людей – разве что разбросанные тут и там огрызки яблок да чей-то разорванный плащ, втоптанный в грязную лужу. Барон был уверен: в домах, выходящих на площадь, захлопнуты толстые внешние ставни, заложены тяжеленными засовами прочные двери. Немало и тех, кто решил избавиться от страха древним, как мир, способом, и сейчас во всех трех городских пивных наверняка только и успевают наполнять кружки. И там же горожане, ругаясь и перебивая друг друга, судят-рядят о том, что же случилось на площади. Кто-то стоял ближе, а кто-то дальше, кто-то видел больше, а кто-то меньше – и наверняка громче и убежденнее всего кричат стоявшие за сотню шагов от помоста и не видевшие ровным счетом ничего. А значит, скоро по городу поползут слухи самого мерзкого свойства, в которых один злоумышленник превратится в дюжину, а пороховая бомба обернется, самое меньшее, адским пламенем.

Ойген потер лоб ладонью. Чертовщина какая-то! За минувшие дни он внимательно изучил все гроссбухи в ратуше и не обнаружил ничего подозрительного. В Шаттенбурге не портили монету, исправно подсчитывали, сколько напилено досок и добыто вагонеток руды, заносили в книги каждый тюк бумаги и ящик стекла. Каждый золотой гульден, серебряный даллер, медный геллер, поступившие от торговцев и ремесленников, отнесенные в налоги и пущенные на развитие города, были записаны, учтены, отмечены.

Конечно, что-нибудь предосудительное здесь случается, но вовсе не настолько, чтобы об этом беспокоиться. Нет ничего, за что можно уцепиться; нет ниточки, ухватившись за которую, барон мог бы распутать клубок заговора или измены. Зато есть нечто иное – возможно, более страшное. И почему-то Ойген чувствовал себя словно глупый обыватель, плачущий по лопнувшей подметке, не замечая, как со спины к нему подкрадывается душегуб с ножом.