Тени Шаттенбурга - Луженский Денис. Страница 45

Спустившись на первый этаж, Ойген договорился с сержантом ван Звааном, что схваченного «безумца» до утра подержат в погребе, пока городскую темницу в порядок не приведут. Потом он подозвал оруженосца и приказал ему отыскать Кристиана.

– Да, я пытался узнать о чудовище, – сказал послушник.

– Несмотря на то что святой отец…

Юноша кивнул. Не то чтобы ему хотелось говорить об этом с бароном, но с отцом Иоахимом и вовсе разговора не получалось.

– Смело, – сказал фон Ройц.

Кристиан вскинулся, но в голосе имперского посланника не было и тени иронии.

– Они действительно видели что-то страшное. Не медведя, не кабана и не волка. Иное.

– И рассказали тебе об этом?

Послушник помедлил.

– Да, – кивнул он наконец. Вряд ли барон поверит, что Кристиан сам видел отражение давнего кошмара в детской памяти. Он и сам не очень-то понимал, как у него получилось такое увидеть.

– Да, рассказали. Это случилось к северу от города, по дороге к Бекенборну. Они играли в прятки…

Юноша коротко, но не упуская деталей, рассказал о том, что «разглядел» в памяти Пауля и Альмы, – конечно, представив все так, будто лишь передает их слова. Поколебавшись, поведал и о людях в сутанах, которых видела девочка.

– Монахи? – вскинул брови фон Ройц. – Вот так новость. И это – дай угадаю – были вовсе не священники из собора Святого Варфоломея, так? Уж городских-то ребятня узнала бы в два счета.

Юноша промолчал – барон был совершенно прав, к чему впустую сотрясать воздух? Он терялся в догадках: что же это за слуги Господни, если не помогли беззащитным детям спастись от чудовища? Может, то были вовсе и не монахи, а какие-то злоумышленники, выдавашие себя за божьих людей? Вот только зачем?

Ойген меж тем улыбнулся, будто услышал в словах собеседника больше, чем тот сам понимал.

– Ты мне очень помог, парень, – сказал он. – Сделай одолжение, пригляди за отцом Иоахимом. Ему сейчас стоило бы отдохнуть. Договорились?

– Да.

– Вот и славно, – хлопнув послушника по плечу, фон Ройц резко развернулся на каблуках. – Карл! Карл, где тебя носит?!

– Я здесь, господин барон, – высунулся из дверей конюшни оруженосец.

– Седлай лошадь, я собираюсь прогуляться. Ты едешь со мной!

Не прошло и четверти часа, как два всадника покинули постоялый двор. Фон Ройц направлялся к Соборным воротам, откуда дорога вела прямиком к Бекенборну.

Сукно было довольно-таки скверного качества, цвета не черного, но скорее темно-коричневого. Узкий лоскут, выдранный, должно быть, впопыхах из какого-то одеяния – может, из полы или из рукава… сутаны?

– Вы считаете это убедительным доказательством? – осторожно спросил бургомистр, разглядывая находку барона. От камина в кабинете волнами расходилось тепло, как нельзя кстати пришлось и вино с пряностями: фон Глассбах ценил маленькие радости жизни.

– Этот клок зацепился за куст у ручья. Провисел он там долго – сукно уже стало расползаться от сырости. Пришел бы я неделей позже, возможно, уже ничего бы не нашел. А рядом на стволе дуба – отчетливые следы когтей. И опять же, царапины не свежие, дерево потревожили месяца три-четыре назад, не меньше.

– Но ведь может быть, что медведь…

– Клянусь милостью Создателя, – ни к кому конкретно не обращаясь, сказал фон Ройц, – если еще хоть раз мне расскажут о медвежьих стадах, что разгуливают под городскими стенами…

Ругер осекся. Глотнул подогретого вина из оловянного кубка, смачивая горло. Сладковато-пряный вкус сегодня почему-то не радовал.

– Но не думаете же вы, что кто-то из городских священников… – начал он после короткой паузы.

– Конечно же, нет, – глядя в окно, барон покачивался с пяток на носки. – Однако, если мне не изменяет память, городские священники не обладают в округе Финстер… скажем так, монополией на слово Божие? Ведь есть еще и…

– Ротшлосс, – эхом откликнулся фон Глассбах.

– Именно. Тот самый, по пути из которого едва не погиб Николас.

Интересно, почему Ругер упомянул лишь о мужском монастыре, но не сказал про обитель цистерцианок и матушку Агнессу? Впрочем, дети говорили про монахов – не про монахинь, а значит, искать ответы нужно именно в Ротшлоссе, у бенедиктинцев. Барон хищно улыбнулся.

– Что же вы теперь намереваетесь делать? – негромко спросил бургомистр.

– Скажем так: мои полномочия распространяются не только на Шаттенбург. Вот только людей у меня маловато.

Фон Ройц видел, что у городского главы бегают глаза и чуть подергиваются уголки рта: тот нервничал и, по всей видимости, готов был вот-вот принять какое-то важное решение. Ойген не ошибся.

– Понятно, – улыбка у Ругера вышла несколько дерганой. – А что вы скажете, если… я предложу вам помощь города?

– Помощь в чем? – уточнил барон, хотя уже предполагал ответ – и был, без всякого преувеличения, решением собеседника удивлен.

– Вы считаете, что с монастырем связано нечто недоброе. Если ваши подозрения обоснованны, то я, как бургомистр, конечно же, не могу оставаться в стороне. Поэтому готов отправить с вами… скажем, два десятка стражников – в помощь.

Фон Ройн прищурился:

– С чего бы это?

– Наш город ни разу не запятнал себя недоверием имперских властей. И я не хочу быть первым, кто вызовет недовольство престола.

Ответ был правильным, обтекаемым – и слишком быстрым. Не говоря уж о том, что фон Глассбах лгал. Барон фыркнул.

– Знаете, Ругер, а ведь об уме человека можно судить и по тому, считает ли он других глупее себя. Совсем недавно недовольство имперских властей не заботило вас настолько, чтобы лезть на рожон, лишь бы недовольства этого избежать. А тут вы предлагаете помощь, хотя я даже не успел вас о ней попросить. Ротшлосс для вас – кость в горле? Почему?

– Я лишь хочу помочь, – нахмурился бургомистр. – Такой ответ для вас слишком прост?

Он не собирался признаваться барону, что у него с обителью свои счеты. Монастырская мельница была похуже, чем городские, но немало крестьян из окрестных деревень везли зерно к бенедиктинцам. А еще у монастыря имелась лесопилка на Минцене. Брали монахи за помол зерна и роспуск бревен ничуть не дешевле, чем цеховики, и ехать к ним было дальше, но дурни деревенские, в иных обстоятельствах готовые удавиться за лишний геллер, все-таки пускались в неблизкий путь. Мол, в городе одна скверна, того и гляди обжулят, а монахи – люди святые. Болтали, что хлеб из смолотой на монастырской мельнице муки получается пышнее, а напиленную у монахов доску древоточец не берет. Чушь собачья, конечно, Ругер сам проверял, но ведь верят! А тут пошли слухи, мол, настоятель Герман задумал построить в верховьях Киефера еще и бумажную мельницу – значит, городские доходы снова упадут. Вот уж и вправду, где монах пройдет – там трава не растет. И как же тут не воспользоваться ситуацией?

– Ну хорошо, – примирительно поднял руки барон. – Дареному коню…

– Вот только что скажет об этом отец инквизитор? – поинтересовался Глассбах.

Ойген пожал плечами.

– Когда он узнает, спорить будет уже поздно.

Бургомистр помолчал, постукивая по столу костяшками пальцев. Потом вдруг сказал:

– Есть еще кое-что, барон. Вы вот считаете, что чудовище существует…

Фон Ройц молчал, не прерывая.

– Знаете, в городе есть странный человек. Старик уже, жизнь свою положил, собирая старые свитки и книги, они ему заменили все, даже семью. Его порой неделями не видят, он немного… не в себе: забывает даже поесть, а платье не менял уже лет десять. Но, если прежде горожане сталкивались с чем-то… чем-то чудовищным, возможно, ему известно об этом.

– Что ж, – задумчиво сказал Ойген. – Может, это и впрямь окажется полезным. Спасибо… дружище Ругер.

Фон Глассбаху показалось, что впервые в этих словах он не слышит иронии. Что это – хороший знак? Он вздохнул. Поживем – увидим.

9

Мясо истекало горячим кровяным соком. Привередливый едок сказал бы про него «на треть сырое», но Мареку так даже нравилось. На крепость зубов он не жаловался.