Тени Шаттенбурга - Луженский Денис. Страница 56

Погруженный в свои мысли, Кристиан медленно спустился с крыльца, пошел вдоль длинной стены постоялого двора, сложенной из толстенных, в два обхвата, потемневших от времени бревен.

В самом городе день ото дня становится все мрачнее. Будто среди горожан ходят нечестивые и злые – те, кто не заснет, если не сотворит зла; у кого пропадет сон, если он не доведет ближнего до падения; кто ест хлеб беззакония и пьет вино хищения. [74]

Люди стараются пореже выходить на улицу, меньше стало детских стаек, и кумушки уже не судачат на рыночной площади. Даже песен не слышно. Когда они только прибыли в Шаттенбург, на подходе к «Кабанчику» гостей города встретила рвущаяся из окон разухабистая «In taberna»! Ее знал даже он, выходец из глухой деревни, ни разу не пригубивший ничего крепче причастного вина, – что уж говорить о завсегдатаях кабаков всего христианского мира! А сейчас… сейчас люди словно боятся произнести лишнее слово, и весь город замер в тревожном ожидании.

В этот самый миг откуда-то донесся до юноши негромкий голос. Песни этой Кристиан никогда не слышал, но сразу стало ясно: она о любви. Грустная… Но у кого-то из горожанок хотя бы хватает духу и сил, чтобы петь.

Песня лилась, протяжная и печальная. Что-то о рыцаре и влюбленной в него деве-тролле. Прямо как в легенде или сказке. Юноше вспомнилось, как вечерами они с братьями-погодками, улегшись рядком на топчане и натянув пошитое из лоскутиков одеяло до самых носов, слушали сказки, что рассказывала мама. Отец, мастер на все руки (его так и звали в деревне: Карстен-умелец), в это время плел сеть для местных рыбаков или вырезывал ложки из чурочек. Мама, слывшая лучшей вышивальщицей в округе, сноровисто работала иглой, и тянулся по холсту узор, распускались на ткани рукотворные цветы. Потрескивала свеча на столе, метались по стенам и потолку тени, а они, слушая тихий мамин голос, воображали себя то победителями драконов, то ловкачами, облапошившими хитрющих горных гномов, то счастливцами, отыскавшими ведьмин клад и сумевшими унести ноги. И хоть никогда не жили они богато, теперь-то Кристиан понимал: те времена были дороже золота.

Родных не стало, когда ему исполнилось десять: сперва болезнь прибрала Эрика и Штефана – всего за неделю. Следом ушла и мать: она не отходила от близнецов ни на шаг, от них, видать, и заразилась. Последним умер отец. Той весной в их деревне много домов опустело.

За следующие семь лет только и случилось хорошего, что взяли его в монастырь. Правда, братья во Христе харчи просто так не раздавали, и повкалывать на монастырских полях за теплый угол и миску каши пришлось порядком, но Кристиан работы не боялся. Да и, как бы то ни было, от голодной смерти спасся. А когда аббат Доминик увидел, что парнишка – спасибо отцу – еще и грамоту знает, определил его учеником к монастырскому писарю, брату Леопольду.

Науку Кристиан схватывал быстро, и вскоре уже переписанное им было непросто отличить от работы наставника, трудившегося над книгами два десятка лет. Писарь, однако же, ведомый истинно христианским смирением, успехам ученика только радовался. Он же стал для юноши учителем богословия – лучшим, чем кто-либо другой в монастыре. Вечерами они подолгу беседовали о Писании, литургике, трудах отцов церкви. Так в молитвах, книгах и смиренном повседневном труде Кристиан обрел спокойствие – и оно, поначалу хрупкое, как молодой ледок, год от года становилось все прочнее.

Вместе со спокойствием в нем крепло и понимание того, сколь грандиозно знание, созданное христианскими богословами за четырнадцать столетий. Он восхищался им и в то же время все яснее осознавал: знание это никогда не станет для него близким. Понятным – да, но и то лишь отчасти. Кристиан понимал: жить этим он не сможет. Чувствовал: Создатель уготовил ему иной путь.

Но что это за путь и когда станет ясен? «Нужно ждать, – тихо говорил брат Леопольд, с которым юноша делился своими чаяниями. – Ждать, ибо каждому овощу свой срок». И Кристиан ждал, когда уготованный ему путь откроется для него. Пока же честно исполнял возложенные обязанности: работал в огороде, помогал на кухне и, конечно, переписывал старые рукописи. Он все схватывал на лету, и в монастыре оценили его прилежание, отправили учиться.

«Может, это и есть начало пути?» – думал Кристиан, пока понурая лошаденка влекла повозку все дальше от монастыря. Но потом была лишь учеба, перемежаемая работой в огороде и на кухне – словно и не уезжал никуда. Мысли о том, когда же откроется ему путь, тревожили юношу. Ведь время шло, и близился срок окончания новициата [75]: совсем скоро ему исполнится восемнадцать.

Поездка с отцом Иоахимом представлялась Кристиану своего рода экзаменом, негласным и неявным, после которого перед ним и впрямь появится путь – но такой, ступать на который он вовсе не хотел. Стать монахом… Может, это и есть главное испытание, и его нужно пройти, прежде чем пред ним явится истинное предназначение?

Кристиан надеялся на это со всем жаром юного сердца, но по давней, накрепко въевшейся привычке держал свои переживания при себе.

Песня уже стихла, а юноша, погруженный в свои мысли, все стоял, прислонившись плечом к стене. Когда из-за угла, с трудом удерживая в руках корытце с мокрым бельем, вышла прачка, он отступил было в сторону, но запнулся и грянулся наземь. С тяжелым мокрым шорохом рассыпалась груда белья, пискнув, упала на колени прачка, но Кристиан этого уже не слышал – сбитое из дубовых плашек корыто обрушилось ему на голову.

Забытье продолжалось всего несколько мгновений. Он перевернулся на спину и сел. Ломило затылок.

– Ушибся? – послышался тихий голос.

Перед ним на корточках сидела девушка – та самая служанка, с которой Кристиан уже дважды встречался взглядом. Сейчас она смотрела встревоженно. Ее голос… Так ведь это она пела – про рыцаря и деву-тролля!

– Немного. А что случилось?

Он огляделся – вокруг было разбросано белье, рядом лежало широкое деревянное корыто. Ну теперь понятно… Юноша осторожно потрогал затылок – крови вроде нет, но шишка наверняка будет преогромная.

– Да ничего, – девушка улыбнулась. – Просто мне теперь все заново полоскать.

– Прости, – Кристиан засопел. – Прости, пожалуйста. Я… я сейчас…

Вскочив на ноги и не обращая внимания на пульсирующую в голове боль, он начал торопливо собирать разбросанные вещи.

– А теперь сядь, – сказал прачка, когда они сложили белье в корыто. – Вот сюда, на лавку.

Кристиан послушался. Девушка взяла из груды одно из немногих оставшихся чистыми домотканых полотенец и, туго свернув, положила холодную тряпицу на затылок.

– Ой! – дернулся он от неожиданности, но женская ручка лишь плотнее прижала влажное полотенце к голове.

– Подожди, сейчас полегчает.

Боль и в самом деле начала отступать. Впрочем, Кристиану было уже не до ломоты в затылке.

– Ну мне пора, – сказала девушка через несколько минут.

– Куда? – глупо спросил он.

– Я же говорю – белье полоскать.

– А можно… а можно я тебе помогу? Куда нести?

Она улыбнулась и легко поднялась со скамьи.

– Пошли. И… меня Хелена зовут.

– А меня – Кристиан.

Ее темно-синие глаза заискрились.

– Я знаю.

И девушка неожиданно залилась румянцем. А у Кристиана перехватило дух.

Стирали и полоскали в небольшой пристройке к бане: еще во время возведения «Кабанчика» от реки сделали водоотвод – выложенный лиственничными досками желоб. С работой Хелена управилась быстро, а потом, улыбнувшись Кристиану, ушла развешивать белье. Сейчас, стоя на крыльце трактира, юноша вспоминал каждое мгновение, проведенное вместе с нею: как ловко она работала, как привычным жестом заправляла за ухо выбившуюся прядь волос, как аккуратно складывала в корыто выполосканные вещи.

А он видел вокруг нее чуть заметное изумрудное свечение – в нем запечатлелись юная свежесть весны, чистота обновленной природы, светлые помыслы и обещание радости.