Перед стеной времени - Юнгер Эрнст. Страница 16

Таким образом, мы покидаем план мировой истории, понимаемой как история человечества, и перемещаемся к точкам зрения, расположенным вне ее. Там, куда мы попадаем, у нас сразу же возникает два важных вопроса.

Во-первых, может ли та насечка, которая наглядно разделяет наши годы, не только совпадать с границей двух эпох человеческой истории, но также предвещать окончание одного и начало другого цикла большего масштаба? Если да, значит, что даже для осмысления простых фактов исторические методы непригодны. Их недостаточно уже тогда, когда речь идет об относительно небольшом цикле – десяти-, двадцатитысячелетнем. Это малость в сравнении с индийским божественным годом или с теми процессами, которые изучает астрономия, геология, палеонтология.

Во-вторых, всегда ли, с тех пор как человек появился на Земле, существовала мировая история в том смысле, какой мы вкладываем в это словосочетание? Определенно, нет. Говоря о доисторической эпохе и первобытных временах, мы либо исключаем их из нашей истории, либо присоединяем к ней наподобие вестибюля. Чтобы получить статус «исторических», личности и события должны обладать набором четко обозначенных качеств, таких как историотворящая сила (geschichtsbildende Kraft), способность служить предметом историописания (Geschichtschreibung) и царящего в нем эроса, быть объектом исторического восприятия. Оно, это восприятие, применимо только к определенным, не к любым, временам и явлениям.

Так было не всегда. «Отцом историописания» мы называем Геродота. Его труды – в самом деле необычайное чтение. По ним странствуешь, как по земле, осиянной красным светом восходящего солнца.

До Геродота царила мифическая ночь. Однако она представляла собой не мрак, а сон и знала иную связь между людьми и событиями, нежели историческое сознание с присущей ему сортирующей способностью. Его зарождение и есть геродотова заря. «Отец истории» стоит на гребне горы, разделяющей день и ночь – не просто два времени, но два сорта времени, две разновидности света.

Немного позднее, у Фукидида, солнце бледнеет. Люди и вещи предстают перед нами в ясных лучах исторического знания, исторической науки.

В данной связи нельзя не задуматься о том, что, возможно, и этому свету установлен свой срок. Не стоим ли мы на границе, подобной той, на которой стоял Геродот, или на еще более значимой? По-прежнему ли между событиями существует та связь, которую мы привыкли называть историей, или возникает уже другая, еще не поименованная?

Во втором случае мы получили бы объяснение тем трудностям, которые все более и более настойчиво заявляют о себе. Самая очевидная из них – неспособность историописания справиться с бушующим потоком информации. Дело не в недостатке талантливых наблюдателей, а в том, что фигуры и события все чаще не укладываются в рамки исторических понятий. Вместе с историческими связями и ландшафтами исчезают модели поведения, которые можно оценивать и прогнозировать, опираясь на прототипы. Отсюда обманчивость слов, принадлежащих к железному фонду исторических процессов и договоренностей: «война», «мир», «народ», «государство», «семья», «свобода», «право».

В этом вавилонском беспорядке историописание готово брать в долг у кого угодно: у теологии, мифологии и демонологии, у психологии и морали, даже у политики. Трудно найти книгу по современной истории, где с первой же страницы не просвечивала бы политическая позиция – причем скорее как намерение, чем как точка зрения.

Однако тому, кто хочет знать, что происходит, типология событий нашего мира нужнее, чем их полемическое освещение.

За грубыми вторжениями, которые зачастую превращают исторический ландшафт в стихийный, кроются изменения более сложные, более глубокие и более настораживающие: человек как существо начинает менять свою сущность. В нем появляется что-то новое, чуждое, и эта тенденция универсальна: преодолевая границы наций, рас и уровней образованности, она проявляется планетарно. Эти метаморфозы менее заметны, чем технические, хотя связаны с ними и на большее влияют.

Конечно, представление о том, что человек меняется, отнюдь не ново, и каждое поколение его подтверждает. Перемены происходят постоянно и, как правило, переоцениваются: старшим поколением – негативно, молодым – позитивно.

Здесь речь идет о другом процессе, более важном, чем простое обновление стиля, даже если понимать слово «костюм» предельно широко. С каждым годом нарастает удручающая очевидность становления таких вещей, которые поразили бы Бен-Акибу – тем, что они не вписываются в историческую перспективу. Именно о них свидетельствует та астрологическая озабоченность, которая стала для нас отправной точкой. То, что миллионы людей следят за своими гороскопами, ничего или почти ничего не меняет, а потому малозначимо как факт, однако в высшей степени показательно как симптом.

Предположим, что сейчас заканчивается цикл более длительный, чем история и даже чем существование человека на планете. Мы вступаем в новую эру, которая уже влияет на нас. В таком случае неудивительно, что возникшие или возникающие явления прежде не фиксировались ни исторически, ни даже антропологически. Нечто сравнимое с ними может, вероятно, обнаружить только геология, чьи временные рамки гораздо шире рамок истории человечества.

Если высказанные предположения верны, то возникает сложность, которую мы можем лишь обозначить. Наша ситуация повторяет ситуацию Геродота, как бы переворачивая ее. Он смотрел назад, в царство мифа, из исторического пространства, куда только что вступил, выказывая некоторую робость. Та же робость уместна сейчас там, где сквозь стену времени просматривается будущее. Все, чему мы пытаемся дать имя, таит в себе опасность.

Если, к примеру, путешествуя по Египту, Геродот приобщался к таинствам, которые в ту пору еще повсеместно совершались, он упоминал об этом факте, однако молчал о том, что ему довелось испытать. Для него мистическое – это сила, удалившаяся в святилища, но требующая внимания к своим границам.

Такое отношение к ней сохранялось и в дальнейшем – если не в историописании, то по крайней мере в самой истории. Образы, личности и события, находящиеся в историческом поле, всегда подвергаются опасности со стороны мифа. Он может представить их в своем свете и даже поглотить, невзирая на то, что историзм, казалось бы, достиг кульминации.

Одна из главных проблем постгеродотовской, то есть западной культуры (в широком, не шпенглеровском, понимании) заключается в защите исторических структур (государства, мышления, личности с ее притязаниями на свободу) от мифических сил, которые могут вернуться. Это, а не борьба между нациями или экономическими формациями, определяет сущность временного отрезка, лежащего позади нас. Только применительно к нему можно говорить об охране истории и вообще об историческом сознании в данном смысле.

Охрана истории (Geschichts wahrung) – принципиальный вопрос для западных культур, отличающий их от всех прочих. В сравнении с ним споры о том, что должно быть в центре внимания исторической науки: государства и войны или же культура в узком смысле слова, – играют второстепенную роль. Главное – защита присущего истории номоса, ее так-бытия, которое проявляется в культуре и отстаивается в бою. Это достоинство исторического человека, стремящееся утвердиться, с одной стороны, противостоя силам природы и варварским племенам, с другой – предотвращая возвращение мифа и магии. Оно, так понимаемое достоинство, – сущностно значимое явление. Сознание, свобода, право, личность – все эти понятия определенным образом проникают в него или же исходят из него как из прафеномена (Urphänomen). Оно определяет пути тружеников, дельцов и «сильных мира сего», задает стандарты для всех видов работы, ограничивает то, чего можно ожидать от страдающего человека. Эта мера часто не соблюдается, часто бывает забыта, и все же она тянется как ограничительная линия, как мерило людей и вещей, через всю толщу событий, и даже великое историописание ориентируется по ней.