Перед стеной времени - Юнгер Эрнст. Страница 28

То, что оружие было, в сравнении с нынешним, примитивно, роли не играет. Его вполне хватало для убийства зверя, который тогда отличался гораздо большей доверчивостью, нежели теперь. В ту пору простой лук был «далекоразящим». А к чему совершенная винтовка, если дичь больше не показывается? Одно связано с другим. В дальнейшем охотничье оружие неуклонно теряло значимость, уступая первенство оружию военному. Становилось все очевиднее, что место зверя занял человек, а место добычи – трофеи. До того как это произошло, в жизни людей отсутствовал (или присутствовал лишь в самой незначительной степени) источник одного из наших главных страхов – страха перед войной.

Цельный мир золотого века не знал ни боязни, ни экономии. Сто лет назад европейцы, ступая на девственные земли, еще могли видеть отблески тогдашнего изобилия и связанного с ним довольства. Это явствует из многочисленных повествований, таких как некогда популярная, а теперь преданная забвению книга Армана «Американские приключения охотника и путешественника». Правда, очевидно и другое: с приходом европейца сразу же начинается истребление не только зверей, но и людей. Арман также пишет об ухудшении состояния здоровья аборигенов: появляются доселе незнакомые им болезни – как автору кажется, зараза поднимается из земли, которая до сих пор не обрабатывалась плугом.

Точка зрения, согласно которой людям первобытной эпохи жилось тяжело (даже тяжелее, чем нам), является предубеждением. Охота без всяких ограничений, позднее ставшая привилегией монархов и их приближенных, изначально была доступна каждому, а пожелать человек мог только одного – вечно охотиться в небесных угодьях, как Орион, возлюбленный Эос. Никто, кроме охотника той, первоначальной, поры, не захочет и после смерти заниматься тем, чем он зарабатывал себе на жизнь. В других эпохах такого не встретишь.

Муж, которого хоронили в кургане или каменной хижине с луком и стрелой в руках, должен был иметь четкое представление о своей загробной жизни. «Лучшего» мира в нашем понимании для него не существовало. Он просто засыпал особенно глубоким сном, за которым следовало особенно приятное пробуждение. Не было сомнений и в том, что умерший непременно будет возвращаться к своим родичам. Такие возвращения происходят до сих пор, например, во снах, и объясняется это не так просто, как принято считать.

Конкретные представления о потустороннем сохранялись у людей и позднее – в эпоху строительства надгробных монументов. Только «этот» мир и «тот» разделила труднопреодолимая пропасть. Смерть и те действия, которые совершаются после, превратились в искусство, науку. Путешествие стало дорогостоящим. Покойник брал с собой дары для принесения в жертву, а также «приданое», куда нередко входили колесницы и лодки. Кроме того, ему полагалось знать определенные тексты и формулы. В царстве мертвых он надеялся заниматься не тем, чем занимался при жизни, тем более что его земные дела могли быть вредоносны. Для таких случаев предусматривались охраняемые ворота, суд, наказания. Поэтому страх не просто получил новый предмет. Теперь он носил во чреве и порождал бездны, кишащие чудовищами.

Идея загробного возмездия сохраняется по сей день, в том числе и там, где представления о потустороннем мире сильно сдали позиции. Страх посмертного суда – одно из лучших средств удержания людей в узде, часть фундамента, на котором стоит государство. Покончив с этой боязнью, материализм снес декорацию, ограничивавшую взгляд. Там, где он выступает в качестве официальной доктрины, неизбежно нарастание посюсторонних тревог. Ну а для того чтобы сделать видимым дальнейшее, ему придется сначала оправдать свое название, то есть добраться до самой глубины, до праосновы материи. Там человек человеку больше, чем христианский «ближний». Там близость превращается в идентичность: «Это Ты».

Здесь уместно вспомнить знаменитое ницшевское: «Бог умер». Эти завершающие слова равноценны троекратному удару жезла, которым герольд возвещает появление новой силы.

Не нужно искать страх в первобытности. Гораздо более осязаемые его проявления найдутся в многочисленных слоях как мифического и магического, так и исторического мира, особенно в современности. Тому есть множество причин. Тот, кто сегодня бесстрашен, должен быть очень силен. В прежнем изобильном мире, где жизнь не ведала ни границ, ни бережливости, страха было меньше, чем во времена, наступившие после того, как землю распорол первый плуг, а жилище обступила первая ограда, – ничто не может быть очевиднее. Рем перепрыгнул через городскую стену и за это был убит Ромулом – вот один из путей гибели свободы.

У германцев бесстрашный дух прежней вольности сохранялся вплоть до великого переселения народов. Кто не боялся смерти, мог быть на короткой ноге с богами – «хорошо быть равным им» [65].

Повествования о том, как горстка норманнов высадилась на южный берег, чтобы завоевать город или основать государство, напоминают песни Ариосто. Усмиренного человека, горожанина, охватывает ужас перед силой, еще не утратившей своей первоначальной нераздельности. Здесь кроется одно из отличий раннего германского государства от империи. Как бы то ни было, земля уже поделена. Присоединение территорий осуществляется путем отнятия, грабежа. Правда, нетронутые участки еще существуют: это преимущественно острова, такие как Исландия или Гренландия, где находят пристанище беглецы. Чтобы туда попасть, нужно пересечь море, а оно пока еще способно дарить прежнюю свободу и прежнее изобилие.

Процесс укрощения человечества повторяется в каждом отдельном человеке. Маленький ребенок живет в сказке, в мире первоначального изобилия. Став постарше, мальчик вступает в героический век, дух которого наполняет его игры, мечты, чтение. Когда он думает о море или о жизни среди индейцев, в нем говорит древнее стремление, воспоминание о довавилонском мире. Большой притягательностью для подростков обладают криминальные романы, где главный герой не полицейский, а преступник. Многие преступления, совершаемые молодыми людьми, имея экономическую окраску, по сути своей являются актами протеста. То, что преступник уже не обладает первоначальной свободой, но играет в заданных рамках, становится очевидным, когда он добивается власти. Между ним и государством царит полное взаимопонимание. Есть лишь одна свобода, способная дать отпор закрепившемуся порядку, – свобода поэта, который по этой причине не находит себе места в платоновском государстве.

В заключение отметим, что теория, согласно которой боязнь есть источник религии, представляет собой проблему не более проясненную, чем все наши острые вопросы. Ее неразрешимость – свидетельство высокой значимости.

С неменьшей убедительностью можно доказать, что религия возникла из радости – искры божьей, ведущей нас «в надзвездный край, где Неведомый витает» [66]. Мы, люди, всегда больше почитаем того, кого любим; за него мы охотнее «пройдем сквозь огонь». Сила, под влиянием которой мученики выходили на арену, чтобы бросить вызов императору и империи, была выше стоического бесстрашия. Это была радость, перед которой не мог устоять никакой ужас.

Примечательно, что многие боги имеют радостные имена или же имена, начинающиеся с торжествующего восклицания. Неоспоримо и другое: страх тоже рано заявил о себе и сформировал целую систему, подобную окраинным морям, отделившимся от свободного океана. Боязнью окрашен мир жертвоприношений и погребальных обрядов, она дает власть посвященным. Вероятно, именно те труды и затраты, с которыми были сопряжены проводы мумии в иной мир, побудили Гераклита, обладавшего ясным, по-утреннему свежим умом, заявить, что труп заслуживает меньшего внимания, чем навоз. Это высказывание имело педагогическую направленность. Сойдя в великое царство страха, Христос освободил людей от ужасающего ритуала.