Перед стеной времени - Юнгер Эрнст. Страница 27

Удивительные свидетельства поражения старого порядка и старого знания содержатся в повествованиях об истреблении кентавров. Эти полулюди-полузвери изображаются не как неуклюжие существа, но как носители утраченной мудрости, в основе которой не рациональное осмысление причинных связей, а чувство Земли, сравнимое с одухотворенным потоком, что течет сквозь планету, однако не может от нее отделиться, хотя и прорывается наружу. Способность к такому видению до сих пор присутствует во всех диагнозах и прогнозах в качестве незаменимой, пусть и бессознательной, силы.

Эта сила руководила Морисом де Гереном, когда он создавал своего «Кентавра» – наглядное подтверждение тому, что поэт более, чем исследователь, способен постигать и показывать глубинные закономерности, а значит, и указывать направления.

Сент-Бёв назвал это стихотворение в прозе бесценным «античным мрамором»; подобные сравнения ошибочны, как и определение «пантеистический», закрепившееся еще в 1840 году. Боги, пусть даже многочисленные и наполовину растворенные в силах природы, не имеют никакого отношения к миру кентавров и их пещер, и даже то, что сам Герен упоминает Аполлона, не должно пускать нас по ложному следу. Лучше было бы сказать не «пантеистический», а «электрический», поскольку знакомое нам электричество при всей своей бездушности, специализированности и абстрагированности все же является природной силой и дает представление о том, какими возможностями обладает дух Земли. Можно также сказать, что в «Кентавре» господствует ночь – особая, магнетическая, провидческая, подобная той, которая царит у Новалиса. Он, Новалис, безусловно, стоит к Герену ближе всех. Впрочем, созвучные мотивы есть и у Гёте в «Первоглаголах».

Там мы могли бы повстречать Пана, которого кентавр видит спускающимся с гор в долину, где реки блестят в ночи, как серебряные жилы. Это первоначальный Пан – одно из тех существ, непосредственно связанных с Землей, что потом получили статус богов, однако плохо прижились на Олимпе.

Обращаясь к мудрому Мелампу, упоминавшемуся выше, кентавр рассказывает о своей жизни. Однажды, пересекая пустынную долину, он увидел у реки первого человека и тут же исполнился презрения к этому существу – жалкому, словно бы ополовиненному. С «другого берега» потока жизни двуногое создание предрекло ему его собственный закат, конец золотого века.

Мир, наверное, объяла великая печаль, когда человек отделился или был отделен от той части себя. В любом случае ему пришлось внутренне сказать этой перемене «да», принять ее, а затем он начал искать способы восполнения недостаточности: превратился в полубога и, войдя в союз с богами, выступил против сынов матери Земли. Мудрость мифа заключена в том, что без помощи Геракла боги не одолели бы титанов. Впрочем, они их и не уничтожили, а только заперли. И на каждом эпохальном повороте из глубины доносится стук.

Мы вновь и вновь убеждаемся в том, что любой из таких поворотов – это одновременно и закат, и восход, сумерки старого и заря нового века.

Мы впервые видим утреннее солнце, когда на его фоне вырисовываются зубцы древнего массива. Поэтому аристократия в лице своих духовных представителей всегда идет впереди революции. Когда дело доходит до переворота, все уже давным-давно решено и подписано. Видя подобную ситуацию, представляешь себе человека, который пилит сук, на котором сидит.

Именно это и показывает, насколько неодолим напор нового порядка, вытесняющего старый. C дерева жизни падает не просто ветка, но еще и плод, полный созревших семян. Это в первую очередь демонстрируют те, кто выделяется среди себе подобных.

В племени кентавров таким был Хирон, живший в пещере на горе Пелион. Присущая всем его собратьям мантическая сила, полученная от Земли, нашла в нем наивысшее воплощение. При этом он учитель и воспитатель героев, которые уничтожат его мир. В стихотворении Герена Хирон упоминается как великий мудрец.

Те крупицы информации, которые, как случайные осколки горных пород, переживают великие потрясения и остаются в памяти, чрезвычайно ценны. Хирон не только обучал Асклепия искусству врачевания, но также был наставником Ахиллеса, Ясона и многих других героев. То, что ученики жили в разные времена, объясняется изначальным бессмертием Хирона, от которого он отказался в пользу Прометея, после того как однажды на охоте был неизлечимо ранен отравленной стрелой Геракла. После смерти мудрый кентавр вознесся на небо, превратившись в созвездие. Его еще долго почитали – и в Фессалии, и далеко за ее пределами. Гельдерлин посвятил ему стихотворение, в котором слепой провидец вспоминает прежний, догероический, изобильный мир:

Итак, Хирон передал свое бессмертие Прометею, который, по легенде, вылепил первого человека. В таком случае Хирон был, вероятно, последним человеком в прежнем утраченном или глубоко скрытом смысле, который лишь изредка просыпается в нас. Такой человечности мы обязаны всем, что есть непосредственного в наших знаниях, действиях, предсказаниях и врачевании, в наших научных дисциплинах, которые с наступления нового времени все сильнее обособляются друг от друга. Имя Хирон происходит от слова «рука», Прометей – от слова «предусмотрительный».

Еще в древности кентавры часто воспринимались как грубые полулюди-полукони. На самом деле, как следует из названия [64] этих существ, они полулюди-полубыки. Бык, подобно змее, представляет стихию земли. Геракл должен быть враждебен им обоим. Тот факт, что носителем этой враждебности становится фигура абсолютно несхожая с Моисеем, свидетельствует о мощности натиска нового века.

Грубость существовала всегда, и все же в прежнюю эпоху культура, надо полагать, была полнее, поскольку дух тогда занимал весь дом человека, а не только один этаж. Животное тоже имело там свое место, причем, очевидно, почетное.

Гельдерлин называет старый мир «не ведавшим городских стен». Прежде всего это означает отсутствие государства, фундамент которого был заложен героями. Когда человек превратился в общественное, государствообразующее существо, не отклонился ли он от траектории своего развития, не стал ли побочной ветвью себя изначального, отрезав себе путь к совершенству, гению и счастью, воспринимаемым не как нечто фрагментарное, но как стабильное состояние? Далее мы еще коснемся этого вопроса.

Одно из суждений, с почти догматической настойчивостью пронизывающих этнологию, религиозную философию и другие дисциплины, заключается в том, что «примитивным» людям якобы присуща особая боязливость: боязнь властно руководила их действиями, окрашивала их взгляд на мир и даже почиталась ими.

Разумеется, боязнь и страх, как и прочие чувства, были присущи людям во все эпохи. Так или иначе, не следует безоговорочно принимать утверждение, которое Пол Радин, безусловно, крупный исследователь, высказал в своей книге о первобытных религиях: «Человек рождается со страхом – в этом не может быть сомнения. Однако в пустоте страха не существовало, он продукт определенного экономического состояния».

Эта позиция рождает подозрение, что «примитивные» люди в данном случае используются людьми современными для анализа собственных тревог. Такая работа – тоже раскопки, которые, кстати, позволяют быстро обнаружить две наши основные беды: страх и экономическое мышление. Ни в какую другую эпоху они не владели людьми так, как сейчас.

Отталкиваясь от этого, можно предположить, что были, напротив, и такие времена, когда человек вовсе не знал экономии, – например, пора расцвета охотничьих культур, отголоски которой дошли и до нас. В ту эпоху люди маленькими группками следовали за огромными стаями животных, за «тучами диких зверей», и воспринимали их как свое стадо. Индеец следовал за буйволом, азиатский кочевник – за полудиким оленем.