Перед стеной времени - Юнгер Эрнст. Страница 35

Геологическое беспокойство само по себе значит больше, чем те объективные явления, с которыми оно связано. Оно им предшествует. Здесь мы видим ту же ситуацию, что и с археологическими находками, которые неслучайны: прежде чем осуществиться, они переживаются на другом уровне. И при раскопках, и в отношении геологического беспокойства аппаратура выполняет лишь функцию щупальцев. Гёте отмечал, что «микроскопы и телескопы, по сути, смущают чистый человеческий разум» [82]. Между тем, именно чистота разума играет решающую роль.

Геологическое беспокойство (geologische Beunruhigung) не должно непременно вести к каким-то неприятным фактам, хотя такая тенденция существует. Возьмем пример из сферы измеримого, например, лед. Есть две теории. По одной из них, массы воды, сохраняющейся на планете в твердом агрегатном состоянии, почти константны, по другой – они меняются. Изменения могут протекать, опять же, в двух направлениях: грубо говоря, оледенение либо нарастает, либо убывает. Если верить ученым, которые занимаются измерением глетчеров, вечной мерзлоты и глубин морей (а сомневаться в полученных ими данных нет никаких оснований), то наблюдаются признаки таяния.

Можно ли в этой связи ожидать улучшения климата и роста плодородия, например, за счет увеличения площади пахотных земель? Подобные предположения, безусловно, допустимы и даже доказуемы. Уже возобновилось заселение Гренландии, где в Средневековье существовало множество процветающих церковных округов, которые опустели вследствие перемены климата.

Распространение растительной жизни радует, тем более что, проявляясь наиболее очевидно на границах полярных зон, оно охватывает и многие другие территории. Однако можно предположить, что рост в этой сфере будет сопровождаться убылью в какой-то другой – более отдаленной и не столь доступной для учета. Расширение сельского хозяйства и горной промышленности может быть уравновешено сокращением уловов рыбы. Треска, занимающая важное место в нашем питании, чувствительна к малейшим колебаниям температур.

Если таяние ледников продолжится, нас ожидают наводнения, или же нам придется строить невероятно мощные дамбы. Площади приобретенной и потерянной земли, вероятно, сравняются. Да и вообще мы мыслили бы слишком узко, если бы воспринимали лед наших глетчеров и полярных шапок как мертвую массу. Это сокровище, свидетельство бережливости космоса.

Мы находимся в гипотетической плоскости. Приведенный пример был всего лишь вкладом в критику геологической тревожности. Сделаем еще один шаг и представим себе, что ученые зафиксировали противоположную тенденцию – к оледенению.

На первый взгляд, перспектива нового ледникового периода безрадостна. Но, может быть, и в ней были бы заключены непредвиденные благоприятные возможности? В самом деле, антропологи считают, что если бы не великая зима, мы не стали бы тем, кто мы есть, поскольку именно ледниковый период сыграл решающую роль в процессе, называемом гоминизацией. Если оценивать эту эпоху прогрессивно, динамически, то оказывается, что ее наступление было для нас удачей.

Тогда, естественно, возникает вопрос, что же такое удача? Сдвиг богатства флоры в сторону экватора может быть истолкован как проявление великой перемены, которую мы позволим себе назвать смещением счастья (Gluckverschiebung). Зародившийся много веков назад, этот процесс конверсии продолжается по сей день. Скорее всего, это можно прочесть и по черепам, но мы ищем чего-то другого в той мозаике, которую собираем из осколков, и наш взгляд нам послушен.

Холод был одним из величайших учителей человечества и до сих остается таковым в зимние месяцы. Он определил наш экономический, технический и моральный стиль, закалил нашу волю, научил нас думать. Судя по всему, время появления льда и время появления мышления в нашем сегодняшнем понимании принадлежат к одному планетарному стилю. Возможно, эпоха его господства – всего лишь минута вселенского года. Там, где сегодня белеют вершины гор, недавно зеленели субтропические леса. Не исключено, что еще чуть раньше на том же месте цвела виктория регия [83], которая впоследствии исчезла и снова исчезнет в платоновском пространстве, если мир станет для нее слишком холодным.

Так или иначе, в поисках счастья мы, как правило, устремляемся на юг, и это не случайно. Нас гонит туда древнее воспоминание, а оказавшись там, на теплом море, мы испытываем счастье узнавания. Это ванны третичного периода. С другой стороны, даже Муссолини знал, почему его неистовый ум ликует при виде снежной бури. Человек носит в себе весь мир – с историей и доисторией, с лабиринтом и сфинксом, который задает ему вопросы.

К чему все эти рассуждения? Они призваны показать, что над смертью существует иная великая сила – гармония. Ни от той, ни от другой нам не уйти. Поле действия любого разрушения, любой дисгармонии ограничено неизмеримой и неисчерпаемой гармонией, нерушимым бытием. Это относится, в частности, к человеку и его истории: когда он из нее вырвется, перед ним откроется пространство такой гармонии, какой он не ожидал и на какую, вероятно, даже не надеялся. Там его планы скорректируются. Они будут «приведены в порядок» [84] – этот термин богат смыслами.

Человеческий замысел подчиняется замыслу более масштабному, который его ограничивает. Оригинальность, авторитетность и долговечность наших схем зависят от степени их соответствия плану творения. Здесь обнаруживаются пределы «разума и науки».

Человеческий план действует внутри плана творения, находя в этом действии границы и одновременно достигая тех вершин мысли, где знание уступает почитанию. Ткань культур светится, города мерцают. Они повторяют узор мирового ковра.

Направленность человеческого замысла внутрь вселенского, по сути, является направленностью вовне. Это действие и противодействие, в которых разыгрывается мощный спектакль свободы, гениально понятой Гегелем. Она основывается на способности искусного шахматиста пожертвовать самой сильной фигурой.

Когда план государства выходит за пределы плана творения, перескакивая через границы исторического поля и усвоенные там правила (именно это мы и переживаем сейчас), он попадает в лимб гармонии, где подвергается корректировке, а также платит входную пошлину.

Если человеческий замысел ограничен, то вселенский – безграничен: он существовал и существует всегда и везде, а значит, тоже, в свою очередь, работает внутри наших схем и нашей науки, то есть представляет собой ту часть любого плана, которая неподвластна планированию. Мы делаем и обнаруживаем то, смысл чего от нас сокрыт. В старину это называлось проще: «Человек предполагает, а бог располагает». Не нужно углубляться в теологию, чтобы установить: в каждом плане кроется регулирующее начало – часть того вселенского разума, который порой предпочитает самые неожиданные, даже абсурдные исходы, каких не способна породить ни одна фантазия. К примеру, жабры животного, покидающего воду, он не превращает в легкие, как сделал бы рациональный ум, а приспосабливает для совершенно другого употребления.

Та же сила проявляет себя и в тех явлениях, которые мы понимаем как крушение или же как метаморфозу плана. Они наблюдались всегда, но особенно характерны для нашей эпохи. Необходимо различать цель и замысел. Цель может находиться на каком угодно расстоянии и даже совсем в стороне от того, что замыслил планирующий дух.

Мы тоже вышли из стихии, приобретя одни органы взамен других. Одеяние мира меняется. Отсюда восходящая к Антею боязнь того, что старая гармония разрушится, а новая не создастся. Опасности растут. Но возрастает и защищенность. Она может основываться лишь на том потенциале, который невидимо присутствует в человеческом плане как часть плана вселенского.