Перед стеной времени - Юнгер Эрнст. Страница 47

Как бы то ни было, дискуссии по поводу эксперимента затрагивают только, так сказать, встречи в верхах. На заднем же плане действует, неуловимо и нераздельно, не экспериментальное мышление, но протееподобная сила, которая этим мышлением движет. Поэтому спор об эксперименте вспыхивает не в одной, а во многих, постоянно меняющихся областях, составляя часть каждодневной полемики. Здесь кроется причина того, что многочисленные разумные запреты ничего не исправляют, а только ускоряют толчкообразное движение. Эксперимент и связанный с ним тип интеллекта выполняют функцию страховки при возникновении нового мира, однако ничего непосредственно не создают.

Иными словами, эта форма человеческого разума лишь примета, но не причина трансформации вида. Будучи, по сути, зоологическим признаком, она несвободна. Более того, сообразно своей природе, там, где она преобладает (как технократия или как «биологическое мировоззрение»), она должна выступать в качестве противодействия свободе.

Это, конечно же, не относится к разуму, к человеческому духу и его обитанию в верхних этажах. В противном случае критика не была бы возможна. Именно разум поддерживает иерархию, восстанавливает и углубляет ее по мере необходимости и придает неизбежному судьбоносному движению смысл, возвышающий его над простым фактом зоологической, технической и демонической метаморфозы.

Несомненно, это произойдет. Главная предпосылка – тщательная оценка положения без ненужной остановки на симптомах.

Из сказанного следует, что происходящая перемена не зависит от эксперимента и оперирующего им специфического интеллекта. Они, скорее, принадлежат к числу ее многочисленных признаков. Трансформирующая сила может действовать вместе с интеллектом, под или над ним. Но она, очевидно, проходит сквозь него, как ток через трансформатор. Здесь уместно вспомнить то, что говорилось об антейском и особенно об атмосферном беспокойстве.

В отношении той точки, в которой находится наше исследование, можно сказать, что человек меняется независимо от генетического эксперимента. Не имеет смысла объяснять это влиянием обстоятельств, которые в социологии называют средой, в фаунистике – биотопом, в истории культуры – стилем, хотя все это, вместе со своей техникой и экономикой, участвует в процессе. При том, что астрологи называют вхождением в новый дом, обстановка тоже меняется.

Разумеется, где-то это становится заметным раньше, где-то позже. При перемене мест наблюдаешь разные картины. В городах и тех загородных районах, чей специфический трудовой характер приближен к совершенству, явно меняются не только форма и образ жизни, но и габитус, причем эти изменения измеримы и физиогномически, и характерологически, и антропологически. Если изменение климата находит осязаемое выражение в таянии ледников, то здесь проявляются столь же осязаемые анатомические и морфологические особенности, не говоря уж о психологических.

Следует снова коснуться вопроса о том, в какой степени мы имеем дело с явлениями конца эпохи, с отличительными чертами мегаполисной культуры. Хрестоматийный пример, сразу же приходящий на ум в этой связи, – закат Римской империи. Можно назвать ряд соответствующих признаков: цезаризм, расширение латифундий [103] за счет бедственного положения мелкопоместного крестьянства, падение нравов, увеличение концентрации необратимых судьбоносных решений, эллинистическое искусство, большие технически сложные стройки. Это одна точка зрения.

Стоит наблюдателю немного сменить позицию, и увиденное перестает вписываться в шпенглеровскую систему. Обнаруживаются не менее определенные признаки начала, зарождения. Шпенглер справедливо отметил, что Россию, чье состояние он сравнивает с империей Карла Великого, следует вынести за скобки. Речь идет не о региональных различиях, а о появлении нового типа, формирующего и нации, и даже расы. Ему соответствует господствующее миро- и жизнеощущение, растущий оптимизм рабочего, его вера в свою способность менять время, которая слабо мотивирована теоретически и в то же время глубинно оправданна и прогностически ценна.

Таким образом, окружающая среда может предоставлять нам противоречивые сведения. Оставаясь в рамках этой темы, позволим себе отметить, что мы уже не знаем, улучшилась ли раса со времен готики или же ухудшилась. На этот счет высказываются разные мнения. Барельефы колонны Траяна больше напоминают сегодняшних людей, чем персонажи картин Рогира ван дер Вейдена или Яна ван Эйка. Но уже Иероним Босх изображал поразительно современные лица. В сегодняшнем искусстве так часто встречается отвращение к человеческой физиономии, что это можно причислить к универсальным симптомам.

Во все времена габитус характеризуется определенными моделями. Раньше люди стремились быть похожими на монархов, копируя их прическу и форму бороды. Сегодняшние образцы для подражания – фотогеничные фигуры, чьи внешние особенности и даже голоса распространяются повсеместно. Снижение бесспорно, однако оно не должно вводить нас в заблуждение относительно принципиальной метаморфозы и ее динамики. С одной стороны, лиц, достойных того, чтобы ваять их из камня, отливать в бронзе и чеканить на монетах, становится меньше. С другой стороны, кинопленка как коммуникативное средство рабочего мира отказывается признавать главенство исторической личности. На это, как и на любую селекцию, можно смотреть двояко.

В том, что касается атлетизма, мы, пожалуй, можем соперничать с любой из прошедших эпох. Здоровых людей сегодня больше, чем когда-либо. Больных, кстати, тоже. Однако и здесь мы не должны теряться в противоречиях, не должны останавливаться перед ними. Правильнее будет признать, что резервы, необходимые для изменения мира и вхождения в новую формацию, уже существуют и быстро накапливаются. Биос как вулкан: Земля может в любой момент преподнести нам новый взрыв, сопровождаемый удивительными явлениями.

Одно из таких явлений – резкий рост населения Земли при физическом и духовном включении чуждых, особенно цветных, рас в развитие техники как мирового языка. Этот процесс сопряжен с определенными опасностями и имеет свои преимущества. Другое характерное явление – то, что сегодня называется равноправием полов.

Все это вместе взятое означает невероятное увеличение потенциала, причем не только в количественном понимании, но и в биологическом, а также в духовном.

В контексте такой подготовительной деятельности признаки конца эпохи второстепенны, decadence обнаруживается лишь островками. Как многие наши проблемы, они утрачивают значение при обобщении: таким же образом с карты, когда она печатается в более крупном масштабе, исчезают названия некоторых мест, хотя сами они продолжают существовать.

Между тем мы знаем по опыту, что варварство куда опаснее декаданса, который, по сути, представляет собой такое же жизненное явление, как и любое другое. Он занимает свое место в общей картине, и его присутствие в ней необходимо, поскольку он один придает ее чертам некоторую утонченность, ретуширует ее, а кроме того имеет сохраняющее и транслирующее значение, выступая в роли моста. Благодаря ему в историческом мире появляются оазисы. Яркий пример тому – Византия.

В отношении вопроса о прогрессе метафизик занимает иную позицию, нежели приверженец историософии. С метафизической точки зрения, потенциал космоса всегда один и тот же. Никакие шаги вперед или назад, подъемы или спады его не меняют. Его ценность неизменна и заключена в себе самой. Свобода тоже вечна и нерушима, вне зависимости от того, проявляется она во времени или нет – там она никогда не бывает прочной.

Историософия же исходит из того, что время бежит направленно и что свобода связана с ним таким образом, который делает ее видимой. С этой точки зрения, прогрессом может быть только прогресс в свободе. Он та великая эволюция, которая является основой для правового, политического и экономического развития. За свободой следуют свободы.