Перед стеной времени - Юнгер Эрнст. Страница 48

Вопрос в том, не становится ли такое понимание прогресса иллюзорным при освещении исторических событий у стены времени, то есть с внеисторической позиции. Для одних этот вопрос затрагивает соотношение судьбы и свободы, которое человек снова и снова пытается вычислить, чтобы понять, насколько над ним властны звезды. Для других – соотношение судьбы и инстинкта, часто нечеткое из-за того, что в качестве средства сопоставления используется разум. Несвобода возможна при любом уровне интеллекта.

Во время революций свободы становится меньше. Производимый сдвиг поглощает [ее]. Поначалу она воспринимается как цель, потом движение ускоряется, а путь становится уже и делает внезапные повороты. На этих изгибах либералы спрыгивают с поезда.

Подлинная цель всегда отличается от подразумеваемой. В ней реализуется нечто более глубокое, чем политические замыслы. Когда конституирующие элементы бледнеют, проступает сама конституция. Подвижные переменчивые силы слабеют, и складывается новая гармония, новое равновесие.

При этом формирующиеся типы могут оказаться очень похожими на преодолеваемые, что зачастую приводит к дезориентирующим повторам в последовательности ступеней, к освежению старых принципов. Здесь революционеры, опять же, сходят с пути, или же революция пожирает своих детей.

В какой степени человек ответствен за собственную эволюцию? В какой степени он способен контролировать свое развитие, особенно в отношении свободы, и понимать, идет ли он вперед, назад или стоит на месте? Перед кем человек может быть ответственным, если он одинок в пустыне, в безбожном пространстве? Ницше – первый, кого взволновали, вернее даже потрясли соображения, мечты и опасения такого рода. Это было его судьбой и всегда будет его заслугой. Ответственность он оставил за «высшим» человеком.

Вернемся к аналогии с железной дорогой. Можно представить себе, что поезд продолжил путь без пассажира, который, выйдя на станции, увлекся какими-то делами и пропустил отправление. Или его, человека, оттеснили на запасной путь. В истории Земли такое случалось уже не раз.

Опасения чего-то подобного возникают все чаще, выражаясь в страхе перед затвердением, одеревенением, окаменением форм. В таких случаях жизнь оставляет после себя сброшенные маски. В любом зоопарке ощущается это застывшее, неизменное, часто причудливое совершенство.

Угрозу застывания также несет в себе рациональное мышление, все с неумолимой точностью измеряющее, особенно в технической сфере. Напрашивается сравнение с миром насекомых, в первую очередь с общественными видами. Оно наглядно демонстрирует вышеупомянутое возвращение принципов.

К таким решениям жизнь прибегает на разных ступенях. Объединяющие их признаки – образование государств, ульев и колоний, создание биологических классов, более дифференцированных, чем социальные и экономические, специализация и социализация половых аспектов, коллективная забота о потомстве, строительство крупных сооружений, складское хозяйство и так далее. Все это – проявления мощного устойчивого стремления, которое апробирует себя уже на ранних формах, экспериментируя с ними.

Размышления о развитии в таком направлении часто выливались в утопические картины. Так, уже около 1602 года Кампанелла создал «Город Солнца», считая источниками своего вдохновения одновременно и Библию, и природу. Физик может ссылаться на Священное Писание не в большей степени, чем теолог – на физические законы. Метафизик же синоптически преодолевает разрыв между ними. Во главе Города Солнца стоит священнодействующий монарх. Нет ни границ, ни частной собственности. Рабочий день длится четыре часа, зачатие и воспитание детей контролируется государством.

Утопический социализм Фурье, развившийся в первой трети XIX века, рассматривает мир как творение несовершенной отливки, которое развивает само себя, используя стихийные явления в качестве средства перехода в более высокую фазу. Человек участвует в этом процессе благодаря научным знаниям. Над Северным полюсом он водрузит световую корону, чье сияние сделает замерзшую землю плодородной. Люди изменятся физиологически: станут выше ростом, а продолжительность жизни превысит сто лет. Будут практиковаться генетические вмешательства в мир животных. Население Земли достигнет устойчивой цифры в три миллиарда. Женщины разделятся на биологические классы: рожать будут производительницы, любовницы же не смогут иметь детей. Власть над миром сосредоточится в руках омниарха. Художественная одаренность станет всеобщей, наступит период счастья, которое коснется не только людей, но и животных и даже неживой природы. Учение Фурье, как и учение Сен-Симона, сыграло важную роль в развитии французского социализма и событиях июльской революции 1830 года. Эта теория питала синдикалистски и анархистски настроенные умы, равно как и истоки почти любого социалистического стремления. Внеся свой вклад в общественный переворот, она, подобно всем мечтам о счастье, поблекла, когда столкнулась с государственным планом и его рациональностью. Однако не исключено, что эта идея – не в подробностях, которые зачастую абсурдны, а как поэтический замысел – вновь обретет притягательность, если революционные силы Земли отчетливее выступят из революционных планов вселенной.

Переход утопии в пессимизм, наблюдаемый нами с некоторых пор, особенно после Первой мировой войны, тоже имеет прогностическую ценность. Он указывает на то, что внутри жестко детерминированного сдвига местами еще сохраняются способность к широкому взгляду и духовная независимость.

Это хороший знак, точнее – хорошее предзнаменование. Так осуществляется духовная критика социальных и технических планов и их намерений по преобразованию мира. Она обладает более свободной волей и менее болезненна, чем критика фактов, к тому же не требует человеческих жертв.

Для создания таких картин нужен, по-видимому, специфический горький юмор свифтовского типа, поэтому неудивительно, что англосаксы здесь преуспевают. В первую очередь следует назвать Оруэлла, чье видение отнесено уже к 1984 году. На многих оно подействовало как предупредительный выстрел. Также поражает и «Скотный двор» – притча, которая сделала бы честь самому Свифту.

Хаксли освещает резервы скорее с демократической точки зрения, останавливаясь на комфортной стороне. Он изображает «последнего человека» Заратустры: «„Счастье найдено нами“, – говорят последние люди и моргают» [104].

Найденное счастье так же несовместимо с идеей свободы, как и технический план. Поэты видят это особенно остро. Заратустра называет главу о последнем человеке предисловием. Хаксли, обладающий значительными познаниями в биологии, говорит, как и Оруэлл, об огосударствлении половой жизни – явлении, имеющем решающее значение и в формировании типов, и в разделении труда. Однако в отличие от Оруэлла, Хаксли считает, что плотская любовь сохранится: став своего рода пряником, перенесенным на комфортную сторону новой жизни, она превратится в общественную игру, призванную противодействовать неизбежно нарастающей скуке. Заратустра в своем предисловии говорит, что в человеке не останется хаоса и он не сможет родить звезду. Хаос – прапочва, первопричина, а Земля – звезда.

Хаксли изображает такой порядок, при котором не только оплодотворение осуществляется искусственно, но и развитие плода полностью автоматизировано. Для нас это пока еще совершенная утопия, однако нам следует приготовиться к большим сюрпризам. Мы уже трогаем гены растений, животных и человека как отдельные камешки, как клавиши инструмента, и не следует удивляться, если в ходе этой игры сложатся неожиданные композиции. Сейчас все еще кажется, что константность, генетическая неприкосновенность видов защищена очень крепкими засовами, и ее не сломаешь – если только нераздельное не надавит на стену времени с другой стороны. Когда перегородки будут сломаны, многое такое, о чем мы пока даже не мечтаем, станет вероятным.