Перед стеной времени - Юнгер Эрнст. Страница 50

Новый тип – это не грядущий властелин, а тот, кто вернет «слишком многим» достоинство, значимость. Один праведник мог спасти Содом, и если бы в нашем поезде сидел один человек, способный достичь цели пути, это было бы благом для миллиардов, оставшихся на станции.

Поговорим еще раз об айсберге. Большой сдвиг происходит в его невидимой, бессознательной, слепой массе. Это касается и тех случаев, когда инициатором перемен кажется государство. Многим из тех, кто изучал творчество Ницше, бросилось в глаза его пренебрежительное отношение к этой структуре. Как воин может быть врагом государства? Оно для него дракон, чешуйчатое чудовище, гоббсовский Левиафан.

И все же та роль, которую мы приписываем государству, – оптический обман, возникающий на станции. В действительности же не государства производят сдвиг, а сдвиг толкает вперед, кроме прочего, и их. Ум удивляется функциям и фикциям, которые, казалось бы, вызывают эту метаморфозу, но последствия поражают его не меньше, и ему становится страшно при мысли, что в мировом государстве эта смесь будет накапливаться.

Ницше предвидел такую проблему, а также разрыв мирового государства в результате накопления. Впрочем, это отдаленные проблемы, нас они не касаются. Поскольку значение слов «война» и «мир» уже трансформируется, можно предположить, что по ту сторону стены времени такие слова, как «государство», тоже изменят смысл. Вероятно, под мировым государством будет подразумеваться такой статус, такая станция, чьих форм и протяженности мы пока предсказать не в состоянии. Абсолютное времяисчисление знает более долгие ритмы, чем историческое. Не исключено, что «большое путешествие» занимает всего лишь несколько мгновений, отделенных друг от друга невообразимо длинными паузами. Земля, как удалось установить путем бурения, содержит кораллы, относящиеся к эозойскому периоду, то есть к утренней заре не истории, но самой жизни.

То, что Ницше – противник государства, в чем встречает такого антипода, как Руссо, – вопрос точки зрения. В государстве не может и не должно быть полной свободы воли. Тот, кому есть что сказать о последних вещах [105], должен стоять вне государства – таков его отличительный признак, его жребий и, если звезды так пожелают, то и конец.

В случае Ницше это очевидно. Он вел жизнь человека, не имеющего дома, не ведающего городских стен в гельдерлиновском смысле. На склоне XIX века он переместился в край, где, как Хирон и Меламп, обитали провидцы, вдохновленные Землей. Орел и змея – вот кентаврический дух, вот великое возвращение.

Над пропастью, на многослойной стене, называемой историей, разыгрывается спектакль: человек не просто вынужден спрыгнуть, но даже хочет на это отважиться. Так меняется и предопределенность, и эволюция.

Человек чувствует, что как человеку ему грозит уничтожение. Миф часто предвещает такую судьбу. Сбросив с себя человечность, как маску, как изношенный наряд, человек столкнется с худшей опасностью. Ему будет угрожать участь бронзовой змеи, металлическое затвердение в зоологическом, магическом и титаническом порядке.

Мы выяснили, что о свободе воли может идти речь лишь на маленькой верхушке айсберга. Именно здесь решается, с чем в процессе трансформации неизбежно придется расстаться, а что дороже жизни и не может быть принесено в жертву. Когда сомнений такого рода еще не существовало, а также теперь, пока они продолжают существовать, мы находились и находимся в нигилистическом коридоре по эту сторону линии.

Если над архаикой и мифом человек не властен, то он вполне может решать, что именно из своего исторического наследия он возьмет с собой. Здесь в разговоре участвует сознание, а значит, и ответственность. Возможно, произойдет очищение, при котором историко-политические элементы не пройдут отбор. Даже государство может остаться позади как нечто устаревшее. Процесс будет масштабнее и болезненнее, чем простая смена нравственных воззрений, порожденная паникой. Не она будет платой за вход в трансисторический мир.

Прапочва и человек

В горящей Трое наверняка осталось немало прекрасного, там остались боги. Город был потерян, когда погиб обессмертивший себя Гектор. Первыми падают люди, затем стены и наконец храмы.

Один из величайших мифологических образов – спасение Энеем своего отца, которого он выносит на плечах, когда вокруг рушатся колонны и алтари. Именно его, любимца Юпитера, принято считать родоначальником Римской империи, а также основателем тех столпов, которые стали опорой власти над миром, – отцепочитания и отеческого авторитета. Все то, что называется государством, обрело здесь неповторимый образец и до сих пор живет по римскому установлению.

Возникает кардинальный вопрос: а сможем ли мы взять с собой отца? Ответ должен быть отрицательным, хотя и с оговорками. В этой связи нельзя не задуматься о том, какие наблюдения нам следует провести и к кому обратиться за советом, чтобы обосновать такое решение.

Теологи – определенно, не те, кого следовало бы спрашивать о подобном. Они не беспристрастны, к тому же участвуют в арьергардном бою, в капитуляции или в переговорах с духом времени и его тяжеловесными спутниками, которым не до тонкостей. Здесь должны происходить чудеса.

Еще меньше пользы будет от атеистов, да и вообще от всех, кто носит контрадикторные имена, имена exnegatione. Это бактерии, которым вольготно в больных организмах и для которых наивное понимание связей является чем-то вроде переносчика.

В действительности ситуация проста. Мы имеем дело с одним из тех случаев, когда можно обратиться к первому встречному. Стоит нам спросить непредвзято, и мы наверняка узнаем, какой час пробил. Речь идет о вопросе, касающемся всех. Он затрагивает нашу нераздельную внутреннюю сущность, занимая нас днем и ночью. Поэтому, чтобы получить ответ, достаточно заглянуть в себя, преодолеть собственные наружные стены.

Там, во внутренней келье, мы узнаем то, что доказуемо и даже очевидно везде, от передних дворов до далеких высокогорий и девственных лесов, а именно, что персонифицированные боги удаляются или уже исчезли. Это касается и тех резиденций, которые считались неприступными, касается Земли вообще. Поэтому, повторимся, Ницше напал на верный след, провозгласив свой лозунг: «Бог умер». Он увидел теологическую связь мировой катастрофы с начинающимся грандиозным развертыванием человеческих сил.

Тем не менее нельзя сказать, что алтарь опустел, и молитвы больше не возносятся. Нельзя также ссылаться на вымысел верующих, до которых, как до отшельника, встреченного Заратустрой в лесу, еще не дошла весть. Следовательно, утверждение Блуа: «Dieu se retire» [106] – скорее соответствует положению вещей.

Блуа был до конца убежден в значимости церкви, хотя его произведение изобилует яростными антиклерикальными выпадами. Здесь также выявляется неизбежное расхождение его позиции с ницшеанской. Он соглашается с афоризмом: «При святом духовенстве народ благочестив, при благочестивом – добр, а при добром – нечестив».

И все же лучше доброе духовенство, чем никакого. У нас была возможность убедиться в этом путем наблюдений. Противостоя более или менее открытому атеизму государства и преследованиям с его стороны, церкви породили многих страдальцев, в том числе терпеливых, однако не породили ни святых, ни мучеников, ни радостных приверженцев, как это было в Японии в XVI веке, в пору больших гонений на христиан. Впрочем, в подобных суждениях следует проявлять осторожность: великому далеко не всегда сопутствует слава. К тому же мы не знаем, что происходило на Востоке.

Так или иначе, у нас существование церкви привело к тому, что зверства стали распознаваться как таковые повсеместно и без обязательного рационального обоснования. Теперь они скрывались, их уже нельзя было творить открыто и торжественно, как на римской арене или в древнем ацтекском поселении. Человека, даже не склонного к рефлексии, стало трудно убедить в их необходимости и еще труднее заставить участвовать в них с чистосердечным пылом, если для него существовали молитва и святыня.