Хрустальная сосна - Улин Виктор Викторович. Страница 65

Я вспомнил ночной разговор с Лавровым, его слова об Ольге — потом ее слова о нем — и мне стало его жаль. Я-то сразу понял, что он относился к Ольге серьезно, как бы она ни говорила. И внезапный ее отъезд его подкосил. Славка рассказывал о всех перипетиях со смехом. Но мне было не смешно: я как-то совершенно иначе начал смотреть на мир и отношения людей в нем.

А Славка продолжал, ему был абсолютно все равно… На АВМ работали по-другому. Девчонок с поля сняли: пришел председатель смотреть их работу и при всех заявил, что это не прополка, а непристойное занятие, за которое в пионерском лагере велят руки держать поверх одеяла. И их перевели на подмогу парням по две в каждую смену, закидывать вилами траву в бункер, а парни тоже работали по двое. То есть не по двое, конечно, а по трое — тут я вспомнил, что смены перераспределились еще при мне… Господи, как же давно это было, — подумал я, на секунду отключившись от Славкиного рассказа. — И было ли вообще со мной… На кухне девчонки дежурили по одной. Шофер к Вике больше не приставал. Правда, машина сломалась через пару дней после моего отъезда — рассыпался задний мост. Председатель приехал на газике и велел ходить на работу пешком, добираясь на попутках. Тогда устроили забастовку — целый день валялись с лагере. Председатель опять приехал, ругался матом и угрожал, что не даст больше продуктов. Но в лагере имелось некоторое количество хлеба, соли и сахара, и рыба на перекате ловилась хорошо. Можно было еще пару дней продержаться, ведь иного выхода не оставалось в ответ на такое обращение… Председатель сдался первым, и в лагерь стал заезжать автобус, который возил на полевой стан механизаторов из нижней деревни. Так до конца и ездили.

Измельчитель…

…При этом слове я передернулся и мне показалось, что рука заболела сильнее…

Измельчитель отремонтировали — пришел механик, сняли кожух и оказалось, что на барабане не один, а целых три ножа разлетелись. Несколько обломков, более тяжелых, упали в бункер вместе с травой и попали в агрегат, застряли в барабане и перекатывались там, как горох в погремушке. Дядя Федя потом дня через три развинтил самый большой люк и лазал за ними, матерился при этом так, что краска от стыда розовела. Траву снова гнали через отремонтированный измельчитель. Но подходить в нему близко со стороны хобота боялись… Мне опять стало плохо.

…Степан, увидев, что каждый день появляются свежие городские девицы, одурел от счастья и стал строить какие-то планы. Возле Вики сначала терся, ясное дело. Но она с ним даже не разговаривала — опыт с шофером кое-чему научил. Зато Тамара с ним беседовала, и довольно успешно. Он размяк и девчонок в гости пригласил, обещал истопить баньку. Надеялся, ясное дело, что после хоть с одной обломится. Но Тамара ушлая парням рассказала, и заявились к нему париться всем лагерем Степан, конечно, разочарован был почти до слез, но с ним сели играть в карты, поддавались по-черному, и он отошел, развеселился, потом даже самогон выставил и всех угостил. Правда, почти все отказались. А Николай…

Я слушал рассказ, и мне становилось все тоскливей.

— А что… что Катя? — задал я вопрос, который с самого начала вертелся на языке; я надеялся, что Славка сам что-то скажет, но он ни разу не упомянул ее имени.

— Что Катя? Работала вместе со всеми, — как-то неохотно ответил Славка.

Было видно, что ему не хочется говорить, и понял, что непроста, но ощутил даже не ревность, а какое-то совсем иное, давящее и сжимающее чувство.

— Гитара твоя, кстати, у меня, — сказал он, круто меняя разговор.

— Тебе домой занести, или прямо на работу — как лучше?

— Гитара… — голос мой прервался, хотя я старался этого не допустить. — Да все равно куда. Не нужна она мне больше…

— Не нужна? — переспросил Славка.

— Не нужна.

— А что… — он словно только сейчас вспомнил о моей раненой руке. — Рука играть не дает? Пальцы плохо гнутся? Я молчал.

— Как же так… Говорил же тебе — поезжай в город!

— Говорил, — согласился я. — Признаю, что был дураком… Только теперь уже этому не поможешь.

— Так что у тебя с пальцами? — Славка, кажется, наконец встревожился серьезно и превратился обратно в моего прежнего друга.

— Ничего уже, — ответил я. — Нет у меня больше этих пальцев.

— Как… нет?

— Очень просто. Их мне отрезали.

Славка молчал на том конце, глухо потрясенный новостью. И я тоже.

— Женя… — сдавленно пробормотал он наконец. — Скажи мне… Скажи, что шутишь…

— Рад бы, да не могу. Все именно так.

— Этот придурок Саша-командир! — вдруг взорвался Славка. — Если бы он не полез со своими вилами, нож бы не треснул, и…

— Фигня это все, — оборвал его я. — Если бы, да кабы, росли бы в заднице грибы… При чем тут вилы… Дядя Федя тогда сгоряча орал. Эти вилы для таких ножей все равно, что спички. А виноват во всем я сам. Только я и никто иной. Со своим, как ты правильно выразился, мушкетерством. Уехал бы сразу в город — и все бы обошлось. Умные на чужих ошибках учатся, дураки на своих.

Славка не отвечал.

— В конце концов, жизнь не фига и смысл ее не в трех пальцах… И вообще все могло быть хуже. Если бы я подхватил еще и столбняк, то без вакцины это была бы верная смерть…

— Я… К тебе приду. Когда можно? — сдавленно спросил он.

— Когда хочешь, — ответил я. — Я ведь пока на больничном.

Славка пришел на следующий вечер. Принес-таки гитару — при одном виде которой во мне все перевернулось. Мы посидели на кухне, выпили чаю. В основном молчали, потому что говорить, как оказалось, было не о чем. Славка бросал косые, полные ужаса взгляды на мою руку. После его визита на душе стало еще тяжелей. Жизнь продолжала катиться по совершенно иной колее.

Проблема, как не умереть с голоду, встала теперь необычайно остро. Ведь я не мог даже по-нормальному начистить картошки. То есть, конечно, должен был со временем научиться, но еще не знал, как. Стал варить в мундирах, потому что содрать шкуру с вареной можно было одной рукой. Но когда в первый раз попытался открыть консервы: подвернулась банка сардин, стоявшая в холодильнике — то опять впал в шоковое состояние. Мучился с нею полчаса, не меньше. Измял всю банку, поранил здоровую руку — прежде, чем сумел надрезать жесть и вытаскивал потом по одному разломанные куски рыбы. Всему, абсолютно всему приходилось учиться заново. И это оказалось труднее, чем я ожидал.

Услышав, что я вернулся, заглянул сосед дядя Костя. Выматерился, увидев мою руку… Мария Алексеевна, его жена, настойчиво звала к ним обедать до приезда Инны. Я зашел один раз, чтобы не обиделись, но ходить каждый день отказался. Стыдно было и унизительно, к тому же я намеревался как-то приспосабливаться к жизни сам. Я сказал, что буду питаться у родителей. Соседка, похоже, все поняла. Насчет обедов не настаивала, зато дядя Костя стал приходить ко мне, неся то кусок пирога, то ватрушку. Мы садились пить чай, и получалось вроде, что не он помогает мне, а я принимаю его у себя. Это облегчало жизнь, но было тяжело для меня. Потому что мне до сих пор не хотелось никого видеть и слышать.

Как-то раз вечером позвонила мама, спросила, как дела, и сообщила, что они с отцом уезжают в Прибалтику в какой-то дом отдыха или санаторий — я не вникал, куда именно; мне нужно было не проговориться и сделать так, чтобы мама по голосу не догадалась о моих проблемах. Я боялся, что придется провожать родителей, но она сама сказала, что с ними едет еще кто-то, их всех повезут в аэропорт на машине, где нет лишних мест. Я подавил вздох облегчения. Значит, еще некоторое время можно не раскрываться — по крайней мере, отец отдохнет, ничего не зная. Заглянуть к родителям до их отъезда я не обещал, и мама этого не ждала — ведь мы уже давно почти не общались. На второй день после возвращения из больницы я пошел в аптеку и купил снотворное. И спал исключительно с ним. По больничному я просидел дома неделю. Потом сходил на работу, заглянул в канцелярию и взял отгулы за колхоз, как и говорил Мироненке. Мне ужасно не хотелось возвращаться в институт. Сам не знаю, почему. Ведь несмотря на стремление к одиночеству, мне было тоскливо дома. Но идти снова в нашу комнату, где абсолютно все, вплоть до лежащих в моем столе карандашей — которые, возможно, мне уже не пригодятся, — осталось прежним… К тому же я со страхом думал, что теперь не смогу делать на работе прежние вещи. И вообще неизвестно как все сложится.