Хрустальная сосна - Улин Виктор Викторович. Страница 66

Отгулов за колхоз мне полагалось всего два — ведь проработал я лишь два воскресенья. Решение этой проблемы постоянно колебалось, как маятник: то придерживались правила, что за субботнюю работу отгулов не дают, то вдруг отпускали гайки. Сейчас, согласно общим потугам дисциплинарного ужесточения в стране, маятник качнулся в сторону ужесточения, и лишнего я не получил. Однако всемогущая секретарша, с которой я, в отличие от многих, не собачился по пустякам, пожалела меня и против закона дала четыре отгула, прияв заявление без визы начальника. Мироненке же вообще все было до лампочки, потому что сам он отгулов никогда не брал, работал, как железный паровоз, и в тонкости не вникал. Поэтому я даже на стал заглядывать в сектор, а сразу ушел домой.

3

А потом четыре дополнительных дня пролетели и мне пришлось идти на работу.

Сектор н был почти пуст. Начальник все еще не вернулся из отпуска, Мироненко за день до моего возвращения уехал на какие-то спортивные сборы, Лавров тоже не появлялся — кажется, сразу после колхоза взял часть отпуска. Встретили меня лишь Рогожников да Виолетта. Они, естественно, ничего не знали о деталях моей затянувшейся болезни. И когда я ввалился в комнату, отчаянно держа вымученную улыбку и отсалютовал изуродованной рукой, поблескивающей свежими красными рубцами…

Рогожников от неожиданности уронил банку туши — правда, закрытую, — а Виолетта, как мне показалось, едва не лишилась чувств. Я перекинулся с ними парой дежурных фраз, потом надолго вышел в коридор. Чтобы дать им прийти в себя. И заодно оттягивал тягостный миг возвращения к своему столу.

Потом мы пили чай. Я рассказал про колхоз, про аварию заявив просто, что рубануло осколком, не вдаваясь в подробности. Они сидели тихие, как зайцы, и смотрели на меня как на пришельца с того света. И странное дело: я глядел на них, и они казались какими-то маленькими. То есть не то что маленькими, а несмышлеными. Будто круги страданий, на которые пришлось вступить, возвысили меня над ними, ничего подобного не испытавшими.

— И что же вы теперь будете делать дальше, Женя? — сочувственно спросила Виолетта, когда мы пошли по рабочим местам.

— Жить и работать, — вздохнул я и добавил, увидев внезапное участие в ее глазах: — Если сумею, конечно.

Если сумею… В принципе на мне висел тот самый чертеж, о котором напоминал начальник перед колхозом. Конечно, сроки его сдачи прошли, но поскольку начальника не было, нас никто не теребил по поводу задержки. А раз чертеж был поручен именно мне, то он мог спокойно лежать еще год, и никто бы к нему по собственной воле не притронулся. С ним нужно было что-то делать. Я не сомневался, что чертежник из меня теперь никакой. Со временем, возможно, пришла бы какая-нибудь идея, как удерживать карандаш обрубком. Сейчас идей не было. Однако к чертежу требовалось составить записку. С этим я справлюсь, — решил я. Должен буду справиться. Ведь пока составляю черновой вариант, можно писать любыми каракулями. Но все-таки это будет какое-то дело: странно, но мне вдруг захотелось деятельности. Сам не знаю, почему — наверное, хотелось подавить быстро растущее чувство собственной ущербности. И я взялся за записку. В принципе она была почти готова еще до колхоза. Сейчас можно было ее подправить. Я перелистал исписанные моим прошлым почерком страницы и решил переделать одну. Читать было легко, но как писать? Я положил ручку на мизинец и прижал ее к ладони большим пальцем. Получилось вроде неплохо. Ручка держалась крепко и я похвалил себя, за то, что с первого раза научился писать. Я начал писать, чувствуя радость от своей быстрой победы. Казалось, я смогу даже чертить.

Но через пару минут руку так заломило от напряжения, что пальцы свело судорогой и ручка упала на стол. Я попытался массировать кисть — это помогло еще на минуту, после чего рука вообще отказалась действовать. Я швырнул ручку прочь — так, что она отлетела в противоположный угол комнаты и переломилась, ударившись об стену.

— Что, Жень — тяжело? — участливо спросил Рогожников.

— Чтобы эту руку мне черти совсем оторвали! — выругался я. — Анекдот знаешь? Как слепой и одноглазый плыли в публичный дом? Из-за шкафа деликатно кашлянула Виолетта. Я замолчал и стал искать другую ручку.

Потом заглянул Славка. Мы вышли с ним в коридор, спустились под лестницу, где было излюбленное место встречи курящих и некурящих. Пытались поболтать. Славка рассказывал анекдоты и сам первым смеялся. Он изо всех сил пытался развеселить меня, отвлечь на что-то постороннее. Но получалось плохо.

Вернувшись в комнату, я еще раз попробовал держать ручку в правой руке. И осознал, что это невозможно. То есть можно, конечно, но только короткий промежуток времени, после которого надо долго отдыхать. Я понял, что мне придется учиться писать левой рукой. Я взял ею непослушную ручку и стал пытаться вывести на чистом листе отдельные буквы.

Лавров появился через несколько дней.

Придя и увидев мою руку, он сквозь зубы выругался, и больше ничего не сказал. Я удивился тому, что он понял: это лучшее из всего; вздохи не помогут.

Он был подавленным и мрачным, совершенно не таким, как до колхоза. Что-то грызло его изнутри. Ни с кем не разговаривая, он часами просиживал за своим кульманом.

И только раз, вернувшись с обеда, мы случайно оказались в комнате вдвоем. Как-то сами собой пошли колхозные воспоминания. Сашка ожил, заговорил, не слушая меня и не замечая моей реакции — с мучительным наслаждением, словно воспоминания одновременно жгли и ласкали его душу.

— А ты знаешь, Ольга тебя вспоминала, — вдруг ни с того ни с сего сказал он. — Каждый день. И в столовой, и у костра, и просто так… И почему-то мгновенно сникнув, словно из него вышел воздух, он замолчал и снова спрятался за кульман.

4

Потом однажды к нам вошел председатель институтского профкома — худой нервный мужчина в очках с выпуклыми стеклами. Я сразу понял, что это ко мне, и вышел из-за стола, чувствуя, как внутри все заранее напрягается.

— Добрый день, — дернувшись половиной лица, сказал он и подал мне правую руку.

Я протянул левую. Председатель смутился, уронил красную папку. Я стоял, ожидая продолжения.

— Вы понимаете, зачем я пришел. — сказал он.

— Догадываюсь.

— Я знаю, что с вами случилось несчастье, и знаю, что вы ничего не знаете, — половина лица его дернулась еще раз. — По закону вы вправе требовать, чтобы задним числом составили акт по форме И-1, и в случае, если травма будет признана производственной, вам дадут третью группу инвалидности с доплатой.

— А какая же, по-вашему, моя травма? — искренне возмутился я, хотя до прихода нервного очкарика не думал об этих проблемах. — Я что — у себя на кухне мясо рубил?

— Ну, видите ли… Все не так просто… Я ведь уже упомянул, что акт придется составлять задним числом. Ехать на место, искать свидетелей… Найдутся ли они? И будет ли подтверждено выполнение техники безопасности?

— Какой техники, какой безопасности? — чувствуя, как сжатая пружина начинает распрямляться, грубо ответил я. — Вы кто, извините — председатель профкома, или пионервожатый? Председатель молчал, пораженный моей реакцией.

— Вы что — искренне верите всем этим сказкам о технике безопасности, а сами ни разу не были в колхозе и не видели, в каких условиях нас заставляют там работать?

— Я… — начал председатель, поправляя очки.

— Вы что — думаете, там хоть раз на току выдавали женщинам респираторы? Или присылали за нами бортовую машину со скамейками вдоль кузова? Может, вы не видели АВМ, с которого сняты все предохранительные кожухи и цепи вращаются открыто?!.. А, что с вами говорить! Вы наверняка даже не знаете, что такое АВМ! Я махнул рукой и замолчал.

— Возможно, вам придется обращаться в суд. Если признают травму производственной, — снова начал председатель, переждав мою вспышку. — То вам дадут прибавку к зарплате…