Хрустальная сосна - Улин Виктор Викторович. Страница 69

Я стоял по эту сторону и ждал чего-то еще. Пытался убедить себя, что все нестрашно. Что Инна и прежде была погружена в науку. И раньше постоянно улетала в Москву по делам. Что четыре месяца хоть и огромный срок, но все-таки не бесконечность и рано или поздно они пройдут. Инна вернется, а к тому времени, возможно, я приду в относительную норму. И все у нас действительно наладится. И вообще будет хорошо…

Но кто-то второй, незаметно выросший внутри меня — горький и мудрый — говорил, что я напрасно обманываю сам себя. Четыре месяца в данном случае равны бесконечности; Инна не вернется и ничего у нас не наладится.

Я поднялся на второй этаж. Выпил в буфете дрянного кофе, потом встал у стеклянной стены, выходящей на летное поле. Я знал, где стоят обычно московские самолеты и хотел еще раз увидеть свою жену, пусть даже сквозь стеклянную стену, которая, как оказалось, уже давно выросла между нами. Автобус с пассажирами подъехал в скрытому от меня борту, и я ничего не увидел.

Но все-таки продолжал тупо стоять, ожидая, пока все загрузятся, самолет вырулит на полосу и взлетит. Что-то держало меня тут, пока Инна была еще почти рядом. Что-то мешало уйти, хотя я уже ни на что не надеялся.

И только потом, прижавшись виском к трясущемуся окну обратного экспресса, я осознал, что был не прав, посчитав колхозную аварию самым страшным событием текущей жизни. Она лишь открыла счет моим потерям. Который теперь продолжался.

Не так давно я потерял пальцы.

А сегодня, похоже, потерял жену.

Вернувшись домой, я как был — даже не разуваясь, чего никогда не делал в принципе — прошел на кухню. Вытащил из буфета бутылку, к которой не прикасался с ночи возвращения из больницы. Налил себе полный стакан водки и выпил без всякой закуски, словно воду. Правда, маленькими глотками, помня наставление Германа Витальевича. От такой дозы алкоголя голова поплыла еще прежде, чем я успел ее допить. Шатаясь, я протопал в комнату и упал на постель. Она качалась, как матрас на морской волне. Так было когда-то в прошлом — мы с Инной отдыхали на Черном море и качались на взятых в прокате резиновых матрасах…

С Инной… Вся моя прежняя жизнь шла с нею и была с нею связана. Теперь, наверное, будет уже без нее. Но почему так произошло? Рука виновата в этом? Или я сам? Или не виноват никто, а просто к этому все катилось уже давно, но я только сейчас прозрел и увидел суть наших отношений со стороны?

Этого я не знал. А впрочем, если бы и знал, то все равно ничего бы не изменилось. Инна уже подлетала к Москве, где ее ждала очередная порция интересной жизни — в которой, как оказалось, не находится места мне. А я… Я валялся вдрызг пьяный на пустой постели, обреченный и дальше на гнетущее одиночество среди людей. И не знал, что еще со мной случится.

Но знал точно, что ничего хорошего ждать не стоит.

6

Тем временем по институту ползли слухи о моем ранении. Ведь подобного случая у нас не было ни разу в обозримом прошлом. Единственное сходное происшествие имело место несколько лет назад, когда один пожилой инженер поскользнулся на гнилой картофелине в овощехранилище и сломал ногу. Но то, конечно, не шло в сравнение с моей ситуацией.

Естественно, никто конкретно не интересовался ни моей личностью, ни реальными деталями происшествия. Слухи неслись сами по себе, переползая от человека к человеку и обрастая ужасающими подробностями. Однажды в столовой я нечаянно подслушал разговор двух незнакомых девиц, стоявших в очереди.

— Не поеду в колхоз, — твердила одна, в летнем сарафане на завязочках. — там ужас что творится. Слышала — один парень из не помню какого отдела в молотилку попал, ему руку по локоть оторвало!

— Слышала, ужас, — согласно кивала вторая, поглаживая свой зад, довольно худой, зато обтянутый настоящими джинсам «Монтана». — Только не в молотилку, а под трактор. И оторвало не по локоть, а до плеча… Я тоже не поеду. Пусть хоть увольняют. В наше комнату стали заходить совершенно незнакомые люди. Я ловил на себе их взгляды — они смотрели на меня, как на живого мамонта. Или, быть может, мне все лишь казалось? Не знаю…

Я давно кончил составлять спецификацию и опять остался без работы. Работа над ней вымотала до предела, потому что писать правой рукой я так и не смог: под каким бы углом ни пытался держать авторучку, все равно хватало ее на несколько строк. Потом приходила судорога, и нужно было долго отдыхать. Писать левой я еще не научился, хотя тренировался упорно и каждый день. Пока же качество письма получалось одинаково плохим у обеих рук. И чертову записку я писал попеременно то правой, то левой руками. Но все-таки надеялся, что со временем научусь левой.

Но то, что я не смогу больше чертить, было ясно. Даже если бы я натренировал левую руку до такой степени, чтоб проводить четкие линии в нужном направлении, то все равно обрубком правой вряд ли возможно удерживать с нужной точностью лекало. Чертить же одной рейсшиной практически никогда нельзя.

Мироненко вернулся неожиданно. На мою руку он вообще не отреагировал — я всегда восхищался железной твердостью его натуры, — зато своей временной волей произвел перегруппировку сил. Недоделанный мною чертеж передал Рогожникову, а мне велел проверить на калькуляторе свои расчеты.

За это я был ему искренне благодарен, поскольку щелкать на клавишах калькулятора можно было любой рукой. И я принялся считать. Делал это нарочито медленно и скрупулезно, по несколько раз пересчитывая каждый результат. Потому что я чувствовал: пока считаю, работаю. Как только подсчеты будут закончены, опять станет нечего делать, и голову полезут тоскливые мысли. Странное дело: пока был здоров, работой я никогда не перегружался и всегда искал возможность полениться, если уж честно говорить самому себе. А сейчас безделье стало страшить. Точно работа была единственной ниточкой, привязывавшей к жизни. С пятнадцатого сентября я отправлялся в отпуск. Он был запланирован еще давно, когда никто даже не небе, не догадывался о моей судьбе, и мы с Инной — подумать только, какое уже невозможное сочетание «мы с Инной»… — собирались съездить куда-нибудь отдохнуть. Потому что ее аспирантский режим был достаточно свободен и она всегда могла договориться с шефом насчет отлучки. Теперь же Инна была далеко, а я находился в отнюдь не отпускном состоянии.

А Саша Лавров был по-прежнему мрачен. Это меня удивляло: не имея собственного опыта, я все-таки знал, что колхозные романы забываются и проходят без следа недели через три по возвращении. Но он, похоже, никак не мог примириться с настоящим.

Однажды я пришел с обеда раньше всех и невольно услышал обрывок его разговора: телефон у нас стоял на тумбочке за ненужным кульманом, и он не заметил меня.

— Оля… — непривычным, умоляющим тоном говорил он. — Ну пожалуйста… ну Оль… Я очень тебя прошу, давай… Я вышел из комнаты, постаравшись сделать это бесшумно. Мне было до невозможности жалко Лаврова. Потому что он казался мне таким же потерянным, как и я сам. Хоть и по другой причине.

Как-то раз к нам пришел Славка и, ни слова ни говоря, выложил на мой стол большой черный пакет. Я сразу не понял, что это такое. Потом вспомнил, что в колхозе Славка носил с собой маленький, почти игрушечный пластмассовый фотоаппарат, который и назывался как-то несерьезно — то ли «Салют», то ли «Привет». И постоянно щелкал им, только никто не верил, что получится. Но, как видно что-то все-таки получилось.

Славка вытряхнул и разложил по столу очень маленькие, но четкие фотографии. Я стал их рассматривать, по одной поднося к глазам. И мне казалось, что я падаю без парашюта.

Мы на берегу у речки. Кучей стоим. А вот Катя рядом со мной — я и не помню даже, что он нас так фотографировал. Вот сидим у костра; у меня рот приоткрыт, значит — пою. Я у АВМ с кучей травы на вилах. А вот я у измельчителя, забрасываю охапку в его пасть. Сидим в столовой — я бородатый, рядом Володя, с другой стороны — Катя. Опять Катя… Мы со Славкой обнявшись — кто-то щелкнул нас с ним; вероятно, Костя. Мы сидим на скамеечке у автобуса, режемся в карты, Степан смотрит искоса и очень хитро. Мы со Степаном в обнимку, рядом дядя Федя, кепку с головы стащил. Не помню, когда это я со Степаном обнимался… Хулиганская фотография — спящая Вика на полянке возле кострища, лежит почти голая, ветер сдвинул полотенце… И опять у реки, я по пояс в воде, кругом фонтан брызг.