Всерьез (ЛП) - Холл Алексис. Страница 29

Когда я добираюсь до хосписа, на улице уже стемнело, но нестрашно — внутри-то горит свет. И слышится музыка и разговоры. Все знают, как меня зовут. Не только персонал, но и волонтеры, и другие семьи. Я даже скучаю по некоторым людям, которые сюда раньше ходили, и это, наверное, странно, но здесь быстро сближаешься. И никому не рассказываешь, если вы вдруг наткнулись друг на друга, оба в слезах.

Вскоре я раздаю почти все пирожные и отношу остаток деду, который сегодня не выходил из комнаты.

В последнее время он часто не выходит.

Не самый лучший его день, но ничего.

Ничего.

Медсестры помогли мне обустроить его комнату. Чтобы она не выглядела, ну, временным пристанищем, понимаете, да? На подоконнике всегда стоят цветы. И кругом фотографии и его любимые вещи — всякая мелочевка, которая всегда с ним, но я мало что знаю и о ней, и о том, почему он ее хранит. Например, видавшая виды деревянная шкатулка, которую для него кто-то украсил резьбой. Или эти его медали, которые он держит под рукой, но никогда не достает. И куча всякой хрени, что я ему сделал, когда был маленьким. Вон та чашка из кружка лепки или этот кривой игрушечный попугай с уроков по шитью на трудах. Потому что я, оказывается, баба, когда доходит до столярного дела.

В школе меня чморили, когда нам задавали нарисовать свою семью, потому что в моем случае она всегда состояла из меня с дедом. Ну, и мамы иногда. Что, как выяснилось, странно, и неправильно, и должно быть по-другому.

Сейчас-то я думаю, не пойти бы им всем на хер. Ну, то есть в лицо бы не сказал — нам же по шесть тогда было. Но вот если у меня когда-нибудь появится свой ребенок, а он, возможно, появится — надеюсь — я его таким растить не собираюсь. Чтоб он верил, что его версия мира — единственно правильная и возможная. Хотя особого выбора-то у спиногрыза и так не будет, думаю. Все-таки жить-то ему с двумя отцами.

А вот все мои школьные рисунки до сих пор хранятся у деда. Там есть целая серия нас на Примроуз Хилл — по одной для каждого сезона. Человечки из палочек и кружочков в соломенных шляпах или теплых шарфах. И первое стихотворение, которое я написал. Любовно проиллюстрированное от руки на бумаге с волнистыми краями, которые сделаны специальными ножницами. Оно называется «Жабы» и выглядит так:

Жабы

Прыгают по лужам.

Прыг прыг прыг ПРЫГ.

Да-а, чувачки, вот это я понимаю, полет мысли. Меня чуть ли не гением провозгласили, когда я его написал. Этот стих, возможно, самое великое достижение моей жизни. Детский лепет, конечно, но и мне в то время сколько было? Пять, что ли. По-моему, я тогда оказался единственным, кто понял, что стихи — это иной способ выражения мыслей на письме. И много лет после этого считал, что вырасту и буду поэтом. Так же, как мама — художник.

А потом заметил принципиальный прокол в этом плане, который, в общем, заключался в том, что стихи у меня отстойные.

Самое странное, что поэзию я вроде как понимаю. Немножко. Как такой умственно отсталый с синдромом саванта[11], наверное, раз я ее, кажется, усвоил методом диффузии еще в утробе матери и в раннем детстве, поскольку из книг у нас водятся только артбуки и сборники стихов. Но я потому и смог распознать свою отстойность еще до того, как кому-то пришлось бы открыть мне на нее глаза.

Не знаю, что случится со всей этой ерундой, когда деда не станет. Со всеми вещами, которые только ему и нужны.

Блин, ну вот, ничего лучше не нашел, чем свести рассказ на себя. Но все эти рисунки-поделки и правда ни для кого, кроме него, ничего не значат. А если ничего не значат, то и сами они — ничто. Следовательно… и я тоже ничто.

Я разуваюсь и сижу босой в изножье его кровати. Дед пока спит. Он дышит с хрипами, но не так, как когда больно. И я внезапно обнаруживаю, что делаю вдохи-выдохи в его ритме, словно помогаю или что-то вроде.

Конечно, проснувшись — чего долго ждать не пришлось, поскольку спит он не так глубоко, просто часто — дед говорит, что мне стоило его разбудить, пока он не проспал половину визита. А я такой: «Ага, из-за тебя я теперь опаздываю на ужин к королеве», и дальше нас понесло.

Он сообщает, что хорошо себя чувствует, что наверняка неправда.

Я говорю, что скоро появятся подснежники. Мы раньше притворялись, как однажды снова посмотрим на них вместе, но теперь уже не пытаемся.

Я рассказываю про мамину выставку под сводами заброшенного железнодорожного виадука.

Говорю, что добавил яблочный уксус к крему с маскарпоне, которым обмазываю красный бархат.

Он отвечает, что позже поделится своим мнением. Не думаю, что сейчас у него есть силы съесть хоть одно пирожное.

Но ничего.

Ничего.

Я спрашиваю, не хочет ли он чего. Он не хочет, но я все равно приношу ему воды. Вода организму нужна всегда, правильно?

Мы какое-то время говорим о некоторых здешних обитателях. Их нельзя назвать друзьями. Они — это что-то другое, в чем-то ближе, в чем-то дальше, чем друзья.

Так странно, когда тебе хочется о стольком рассказать, а ни фига не выходит. И я вижу, что дед опять начинает проваливаться в сон.

— Деда?

Он моргает в ответ. Сейчас он весь в глазах — живет в них, а не в своем теле. Тело у него теперь — это просто пустая кожаная оболочка.

— Тоби?

— Я тут познакомился кое с кем.

Он весь загорается интересом, и я улыбаюсь в ответ.

— С кем? Где? Не в этой вашей, как бишь ее… интерпаутине?

Прекрасно. Деда прямо на мемы пускать.

— Нет, в… — Ой блин, бли-ин. «В секс-клубе с уклоном в изврат»? — На, э-э, вечеринке. Его зовут Лоренс. Лоренс Дэлзил.

— Как «Дэлзил и Пэскоу»?

— А?

Он характерно выдыхает — это все, что осталось от его смеха — так что я не спрашиваю. Наверняка это какая-то стариковская отсылка, которая до меня все равно никогда не дойдет.

— В общем, я его зову Лори. — И небрежно так не упоминаю, что мне пришлось с нытьем выпрашивать эту привилегию. Оно того стоило. — Он очень… хороший. Умный, веселый, добрый и красивый.

Я, конечно, упрощаю. Пусть и витаю в облаках, но мозги пока работают. В смысле, про Лори и правда можно сказать все вышеперечисленное (ну, не совсем в плане красоты, но деду же не будешь говорить «сексуальный»), но и… много чего еще. Более сложного. И — странно, да? — он мне от этого только больше нравится. Так и всерьез влюбиться можно. Если он даст — поделится собой достаточно, чтобы я смог.

— Он доктор. И помнишь сказочные дома около Примроуз Хилл? Он в таком живет. В смысле, не на Примроуз Хилл, но в таком же доме, как там. Как те белые. Вообще нереально, скажи?

У меня в детстве это была любимая игра. Мы ходили мимо тех пряничных домиков по пути в парк, и я дергал деда за руку и начинал: «А кто тут живет?». А он: «Моряк, который встретил русалку, которая дала ему жемчужину размером с грушу». А потом мы проходили чуть подальше, и уже он показывал на дом и спрашивал: «А здесь кто живет, Тоби?» — и я отвечал: «Принц целого королевства, которого запрятали в стеклянный шар».

Реальность оказалась куда лучше любой из наших сказок, пусть это и всего лишь мужчина по имени Лоренс Дэлзил.

— Лучше скажи, как он танцует? — спрашивает тем временем дед.

Вот нахальный старикан. Я расплываюсь в улыбке.

— Спокойно. Я пока не узнавал. А то еще подумает, что мне от него только одно и нужно. Но честно тебе скажу, он мне не разонравится, даже если будет кривой на обе ноги. Когда мы вместе… я чувствую такое… — Не знаю, как ему объяснить. Частично из-за секса с извращениями и частично как раз потому, что к сексу с извращениями это отношения не имеет. — …такое «Дзинь!», понимаешь?

— Струны твоего сердца, да?

Киваю, чувствуя себя при этом почти ботаном. Я обожал эту песню[12], когда был маленьким. Мне казалось, что когда влюбляешься, это именно так и должно звучать: звонко, радостно и с оркестром.

В любом случае, дед, кажется, одобряет:

— Рад… это слышать.

По-моему, он хочет сказать что-то еще, но не может толком произнести. Я даю ему стакан с водой. Да и все равно догадываюсь, что у него на уме. По правде, деда моего не назовешь объективным. Ему кажется, что я такой удивительный, талантливый и прекрасный юноша, несмотря на кучу имеющихся доказательств в обратном. Но это и есть любовь, наверное. Состояние неослабевающей полуневменяемой предрасположенности к конкретному человеку. И дед, похоже, переживает, что без него у меня не останется никого, кто бы так обо мне думал.