Всерьез (ЛП) - Холл Алексис. Страница 30

Так что я говорю:

— Дед, Лори меня понимает. Правда понимает. — Ну, да, стих о жабе он, конечно, хранить не станет. Но вот самую наименее объяснимую часть меня — ту, которая хочет заставить его страдать, умолять и плакать, потому что он мне нравится — ту часть он понимает. А это вам не абы что. Блин, это, можно сказать, даже «что-то». — Тебе он, наверное, понравится.

— Ну, кое-что общее у нас уже есть.

— А?

— Ты… дуралей.

Я смеюсь. Когда твой собственный дед называет тебя дуралеем — это определенно хороший день.

Но тут я вдруг понимаю, что Лори никогда не встретит деда.

Потому что дедушка скоро умрет, а Лори на самом деле не мой парень. Я могу приказать ему встать на колени, могу велеть ему трахнуть меня, но не могу привести сюда. Не могу познакомить с человеком, которого люблю больше всего на свете. И не могу надеяться на его поддержку, когда я этого человека потеряю насовсем.

Дед выглядит довольно устало, так что мы после этого почти не разговариваем. В самом начале лечения я много ему читал. Но потом, когда стало более-менее ясно, что он уже вряд ли поправится, мы как-то молча бросили романы. Он любит классические детективы, но вы только представьте, как стремно будет умереть… ну… посередине, так и не узнав, кто убийца. Теперь я читаю ему стихи. Просто чтоб он мог взять с собой хоть какие-то слова, а мой голос сопровождал его в темноте.

Читаю ему «Упоение[13]». Части «Упоения», если точнее, хоть так, наверное, и нельзя, раз это задумано как цикл, но мне хочется, чтобы он слушал только про любовь, а не про потерю, что опять же неправильно, поскольку одного без другого не получишь. Но вот деду сейчас можно, потому что он умирает. Потому что потеря уже происходит прямо здесь.

Мне больше всего нравятся стихи в начале. А те, что в конце, меня даже пугают. Но, наверное, если хочется, чтоб был «Ты», то с ним придет и «После». И для каждого «Часа» существует своя «Скорбь».

Я думаю о Лори, когда читаю.

О том, как это — влюбиться, и как, не считая «Дзинь!», я пойму, что влюблен. Если между нами вообще может быть любовь. Если это не просто секс и увлеченность. И так ли важна разница.

Да, я был с ним только два раза. И едва его знаю.

Но как еще можно влюбиться, кроме как захотеть?

Так что, может, этого и достаточно. На данный момент, по крайней мере.

На этой неделе мы с Лори встречаемся в воскресенье, потому что мне пришлось проработать все выходные. Как только я захожу внутрь, он прижимает меня к стене, и в итоге мы трахаемся в коридоре.

Такой вот у нас репертуар.

Мне так нравится, как он меня трогает, словно целую неделю только и ждал, и я просто вываливаю на него все: как счастлив его видеть, как по нему скучал и как сильно хочу — все это плюс литров восемьдесят спермы. Поэтому в итоге мои шмотки отправляются в стиралку, а я отправляюсь отмокать в ванную, на этот раз вместе с Лори, и лениво покачиваюсь в воде под его руками. И только уже стоя на его крыльце в половине шестого утра следующего дня — потому что ему надо на работу — я понимаю, что время ушло. И Лори ушел — обратно к своей остальной жизни. Оставив меня одновременно счастливым и пустым, и с ноющим телом.

На следующей неделе — те же яйца только в профиль. В смысле, с разницей, в основном, в том, где и как мы трахаемся.

И не то чтоб мне этого не хотелось — нет. Хочется. Так сильно, что башка с трудом соображает. И не то чтобы мы не разговаривали совсем. Разговариваем. И не то чтобы он со мной плохо обращается. Он, на самом деле, добрее, чем кто-либо другой, которого не обязывают семейные узы и тому подобное.

Но у него в голове как будто черта такая нарисована. И мне можно брать все, что до нее, а после — ни-ни. Иногда у меня за эту черту получается заглянуть. В ту ночь, когда мы познакомились. Когда он подобрал меня с порога. Временами после секса, когда он дает себя обнять. Короче, достаточно, чтобы захотелось жить там — на другой стороне Лори.

Вот только не знаю, как туда попасть. И боюсь давить на него — опять — а то еще потеряю все, что имею.

Прям какой-то мотив всей моей гребаной жизни.

А главное, у меня нет ничего конкретного. Не на что жаловаться. Никакого способа подтолкнуть его. Все, что я могу — надеяться на те моменты, когда он забывает про черту, и в них сделать так, чтобы он почувствовал себя настолько защищенным, настолько самым-самым и настолько охрененно обласканным, что ему никогда не захочется переступать обратно на другую сторону. Чтобы он увидел, что здесь все всерьез.

А единственный мой способ довести его до такого — секс.

Не, я не жалуюсь, не подумайте. Уж если я и научился чему, так это работать с тем, что есть. И потом, кого я обманываю — секс о-фи-ги-тель-ный.

Лори мне нравится в любой позиции, которая приходит нам в голову — а воображение у него хорошее — но больше всего люблю, когда я на спине, чтобы можно было смотреть на него, трогать и целоваться, хоть нежно, хоть яростно, хоть как. Иногда я как бы удерживаю зубами его нижнюю губу, чтобы сделать ему больно, пока он заставляет меня кончить. Он от этого превращается в настоящее животное — капец просто — а потом становится беспомощным, абсолютно беспомощным, когда мое даже самое простое прикосновение буквально обращает его тело в рабство.

Как-то, когда у нас был один из медленных разов — ну, знаете, чтобы лучше ощущать друг друга — и наши тела сливались в одно в плавном и глубоком скольжении, я вытянул руку и положил ее ему на горло — просто, без нажима, но он так отреагировал. Мама родная. В меня как будто еще один член вошел. А ведь он всего-то сказал: «О, Тоби», но как. С надрывом, словно я наконец-то достучался до его сердца. Только вот потом оно опять оказалось за семью печатями. Не достанешь. Как обычно.

Так что через неделю-другую я дожидаюсь момента, когда он уже после всего лежит весь такой тихий и расслабленный, со смягчившимся взглядом, и спрашиваю его прямо в лоб:

— Лори, ты с кем-нибудь еще, кроме меня, спишь?

Он со вздохом поворачивается.

— Нет, милый. Если я не с тобой, то, скорее всего, в больнице.

Ага, начало хорошее.

— А хочешь?

— А что спрашиваешь? Планируешь меня с кем-то делить?

Произносит он это так лаконично, будто вполне себе нормальное предположение — хренасе, да? — но у меня от самой мысли все сердце сжимается в кулак. Не дам. Мое.

— Нет!

Смеется.

И теперь я чувствую себя идиотом. Дубиной не по ту сторону черты. Будто бы меня подставили. Я чуть было не плюю на весь разговор. Бесит, когда он так делает. Притворяется, что то, что важно для меня — то, что он мне дает — на самом деле незначительные мелочи.

— Так это... — Блин, как вообще говорить о таких вещах? — Ну… если мы вроде как только друг с другом, значит… можно не заморачиваться с презервативами?

— Не вижу почему нет, — монотонно так отвечает он.

Мне почему-то казалось, что такой разговор будет романтичным. Будет больше вот этого его хриплого «Я тебе верю, Тоби», как когда я боялся по-настоящему его ранить. Стараюсь ответить в том же тоне:

— А, круто.

И что теперь? Мы нежно обмениваемся распечатками анализов?

Я лежу весь в сомнениях, и мне вообще неловко, когда Лори наконец, сжалившись, продолжает.

— Я сдавал анализы после Рождества — все отрицательно, а с тех пор был только с тобой.

Ага. Так, ну кое-чем мы точно обмениваемся. Но все равно как-то неловко. Грязно. Я и сам не понимаю, в чем именно, но однозначно не одобряю. Даже не столько из-за секса или прямых намеков на сексуальное прошлое, а из-за такой, мать ее, медкнижки. Это же близость, а не… а не выезд с парковки на одностороннее.

Посмотреть в зеркало.

Поворотники.

Презерватив.

Плюс придется признаться в отсутствии у меня приключений на пятую точку.

— Я… я кроме тебя был еще с тремя, и мы всегда, ну, с контрацептивами.

— Для всех видов полового акта?