На осколках разбитых надежд (СИ) - Струк Марина. Страница 133

— Урсула знает, — произнес он то ли спрашивая, то ли утверждая, и Лена не успела ответить на это, как он продолжил. — Ей нельзя доверять. Урсула молчать не станет, ты же знаешь…

— Я не уверена…

— С ней надо разобраться, — произнес решительно Войтек, и Лена похолодела, расслышав жесткие нотки в его голосе. Он смотрел ей прямо в глаза, и она без труда прочитала в его взгляде приговор для немки. Она могла бы сейчас согласиться. Или просто промолчать, притворившись, что этого разговора не было. Но Лена вспомнила маленького Альфреда, которого приносила как-то в Розенбург Урсула, вспомнила о том, что в большой семье зарабатывает только немка. И ее потрясенно-виноватый взгляд этим утром. Может, Иоганн прав, и доброе сердце Лены погубит ее. Но становиться причиной смерти молодой немки Лена не хотела. Ей было достаточно крови на руках.

— Мы не нацисты, — прошептала она в ответ поляку после короткого раздумья. — Ты не можешь убить ее только потому, что подозреваешь в чем-то. Быть может, она не виновата…

— А если виновата, то сдаст тебя! — прошипел тихо в ответ поляк. — Без всяких сожалений и раздумий! Они же повесят тебя, Лена!

— Значит, повесят, — бросила она дрожащим голосом и отвернулась от него, сделав вид, что поправляет косынку, которая не так надежно держалась на небольшом узле волос, как прежде на толстом из широкой и длинной косы. Но Войтек не отпустил ее так просто — схватил за локоть, больно сжав пальцами руку, и напугал этим движением до полусмерти. Потому что слишком жив был в памяти почти такой же жесткий захват.

— Я не допущу этого, — сказал Войтек твердо, глядя ей в глаза пристально. — Хочешь так рисковать? Хорошо. Пусть немка живет. Но я не допущу твоей смерти, я клянусь. И убью любого, кто навредит тебе. И спрашивать не буду впредь!

В нем чувствовалась звериная жестокость, которой не было прежде. И Лена вдруг испугалась его — этой силы, с которой он удерживал ее руку, этой ненависти, пылающей в его глазах. Никогда прежде она не чувствовала опасности в Войтеке, и вот теперь после нападения вдруг разглядела в нем черты, которые вызывали желание держаться подальше от поляка.

— Ты слишком прониклась немцами. Забыла, что они звери. Все до одного, — прошипел Войтек зло. А потом отпустил ее руку и вышел вон из кухни так быстро, словно его кто-то гнал отсюда.

— Горячая якая голова, — сказала шепотом Катерина после того, как выслушала рассказ Лены. После нападения в лесу Лене в первую же ночь стали сниться кошмары, а в каждом темном углу мерещился убитый шупо. Поэтому она попросила Катю пожить в ее спальне, благо в каждой из комнат прислуги было по две узкие кровати.

— Любит он тебя, — задумчиво произнесла Катя в тишине. — А любовь, словно зараза якая, соображать мешает. На всякое толкает…

Лена вспомнила при этих словах свои безрассудные поступки, на которые ее толкнули чувства. Катя была права — любовь мешает разумно мыслить и заставляет делать подчас такие вещи, на которые ни за что не решился бы при других обстоятельствах. И оставалось только надеяться, что горячий поляк не наделает никаких глупостей, идя на поводу у своих чувств.

Несмотря на подозрения Войтека и опасения Лены, ничего не показало впоследствии на вину Лены в исчезновении шупо. То ли Урсула решила молчать, то ли действительно была не виновата в том, в чем ее подозревала Лена. Но факт оставался фактом — шли дни один за другим, а Розенбурге царила тишина и покой. Даже гестапо обошло их стороной в расследовании исчезновения одного из сотрудников полиции, сосредоточившись на очередном побеге из одного из местных трудовых лагерей, который произошел спустя несколько дней после происшествия.

Все это время Урсула и русские работницы почти не разговаривали, только по необходимости во время работы. Словно опасались друг друга. И конечно, Лена перестала ходить в город. Временно, как заметила Биргит, когда давала свое разрешение. Дело было не только в ссадинах. Все следы на коже затянулись, не оставив даже шрамов. Кроме тех, что начинали постепенно затягиваться в душе Лены в дополнение к уже имеющимся рубцам. Иногда ночами ее мучили кошмары, где на нее снова и снова наваливался немец с холодными бесцветными глазами, а во время прогулок в парке с собаками казалось, что за ней следят из-за деревьев. И еще Лена не могла не чувствовать волнение, когда Штефан или Войтек оказывались рядом с ней. Она чувствовала смутную тревогу в их присутствии и неосознанный страх, что они могут сделать ей что-то плохое, хотя, конечно же, это было не так.

Зазеленела первая листва в парке, стали распускаться первые цветы, наполняя своим дивным ароматом воздух. Начали готовиться к пасхальным праздникам — убирались в комнатах, мыли стекла окон до блеска, проветривали замок, наполняя каждое помещение свежим весенним воздухом. Баронессе эта суета действовала на нервы, как она часто жаловалась брату, и в итоге, не сумев уговорить Иоганна присоединиться к ней в поездке, она решилась ехать в одиночестве.

— Это так глупо с твоей стороны, Ханке, — корила она мягко брата. — Ты мог бы помочь мне наладить разрушенные мосты. Нам нужны связи твоего друга — в Германии слишком опасно оставлять капиталы и антиквариат. Нужно найти каналы, как перевести часть нашего состояния в Швейцарию, пока Гитлер не решил закрыть границу. Или пока томми не превратили в камни и пыль нашу берлинскую виллу. Слава Богу, замок все еще не попал под налеты!

Лена в тот момент мыла окна на втором этаже, прямо рядом с балконом, где расположились в лучах весеннего солнца немцы, и слышала поневоле каждое слово.

— Я напишу Генриху через Красный крест. Я уверен, он не откажет в помощи, — заверил Иоганн баронессу. Он немного помолчал, а затем спросил со странной интонацией в голосе. — Ты думаешь, что нам следует это сделать? Значит, все так плохо?..

— Я не знаю, — ответила ему баронесса. — Я не уверена ни в чем сейчас, кроме того, что война слишком затянулась. Вспомни, что нам обещали. Полгода, и Москва станет одним из городов-центров рейхскомиссариатов. Год — и Британия будет вынуждена искать мир на наших условиях. И во что это вылилось сейчас? В Берлине все больше и больше калек, вернувшихся с Восточного фронта. Они твердят как один, что война с Россией — это путь в бездну. Говорят, что русские словно спартанцы — предпочитают умереть, чем сдаться, и даже умирая, стараются забрать с собой как можно больше немцев. Если ты вспомнишь, Советы огромная страна, и я не думаю, что мы дождемся того дня, когда у Сталина закончатся люди. Подумать только! Мы взяли всю Европу в свои руки, но не можем справиться с азиатами! И пусть Гиммлер затыкает рты бедняков бесплатной пшеницей из России, люди начинают понимать, что лучше живые близкие рядом, чем продукты и товары из далекого Восточного рейхскомиссариата. Боже правый, Ритц был прав! Империи всегда терпят крах, когда стараются съесть больше земель, чем положено здравым смыслом… Ах, поскорей бы здравый смысл возобладал в Германии, и мы заключили мир с Британией и Америкой! Тогда бы, без войны на два фронта, мы бы легко разбили коммунистов! И Ритц бы вернулся домой… Я уже почти не помню жизни без войны. Словно мы всегда воевали, а я родила не сына себе, а солдата Германии.

— Разве это не так? — мягко заметил Иоганн. — Разве не ты говорила, что ради великого будущего готова пожертвовать всем?

— Только не Ритци! Что ты говоришь, Ханке! — возмутилась баронесса. — И потом — великое будущее кануло в Лету. Каждый спасает то, что может. И я приложу все усилия, чтобы спасти свое. Я сделаю все для этого! И пожертвую всем…

За несколько дней до праздника дня рождения фюрера баронесса действительно собралась в дорогу. Словно желая особо досадить нацистам и испортить Гитлеру праздник союзники участили налеты, разделившись — по ночам бомбили англичане, а днем прилетали американцы. Иоганн нервничал из-за ярких полотнищ флага, которыми украсили фасад замка, опасаясь, что Розенбург стал так заметен для вражеских летчиков. Но снять их было нельзя, не получив в ответ подозрения в предубеждении против фюрера и нации.