На осколках разбитых надежд (СИ) - Струк Марина. Страница 188

В глубине души Рихард чувствовал вину за эту смерть, несмотря на то, что разум говорил, что это вовсе не так. Если бы у люфтваффе было достаточно сил, чтобы не пропускать «мебельные фургоны» на территорию Германии, не было бы таких ужасающих жертв.

Пока они шли к гаражам на заднем дворе, Биргит коротко и скупо рассказала обо всем, что произошло за время его отсутствия в Розенбурге. Особенно его ужаснул побег работника, который принес столько жертв. Сказать по правде, Рихард не особо любил этого поляка и подозревал, что тот явно нечист в своих мыслях. Но он списывал это на природную нелюбовь немцев к этой нации, презрение к которой только усилилось после оккупации Польши. А потом к этому добавилась и личная неприязнь после случая, когда домой отправилась одна из русских работниц, забеременевшая от этого цивильарбайтера. Тот не только не предложил жениться на опозоренной девушке, но и стал крутиться возле другой служанки.

Да, он вспомнил это так ясно, пока слушал Биргит, что мог даже описать внешность поляка. Правда, имя его ускользало все еще. Но он верил, что это дело нескольких дней. Конечно, он ждал, что память вернется сразу, когда он ступил за границы имения, и был разочарован, что этого не произошло. Но разве в жизни когда-то все было сразу?

— Биргит, скажи мне, а я когда-нибудь привозил сюда, в Розенбург, гостий? — спросил Рихард уже в финале их разговора.

— Гостий, господин Рихард? — переспросила Биргит, сделав акцент окончании слова. — В отсутствие госпожи баронессы здесь никогда не было особ женского пола. Это приличный дом. С вашего позволения мне нужно подготовить ваши комнаты, господин Рихард. Петер поможет вам во всем. Если желаете, он может отвезти вас в город.

Нет, латыш Рихарду был не нужен. Он хотел побыть в полном одиночестве, несмотря на усталость из-за бессонной ночи. Особенно ему не хотелось компании на обратном пути из храма, после того как он увидит урну с прахом дяди.

Это было очень больно — понимать, что он больше никогда не увидит доброго взгляда дяди Ханке, не пожмет его руку и не расскажет обо всем, что довелось испытать за время недель на фронте. Разум отказывался понимать, что все, что осталось от его близкого человека — это прах в невысокой урне на полке. А еще образ на фотокарточках и воспоминания, часть из которых Рихард до сих пор не мог воскресить полностью и в которых все еще путался. Там, в темном и холодном склепе, который когда-то его предки лютеране устроили в подвале храма, он пообещал праху дяди, что сделает все, чтобы выполнить последнюю просьбу. Это самое малое, что он мог сделать, раз не был рядом с дядей Ханке, когда тот умирал.

Прежде чем возвращаться в Розенбург Рихард обошел городок в надежде уловить хотя бы какой-то отголосок воспоминаний. Каких-то горожан он узнавал, а кого-то приветствовал скупо и чуть растерянно, понимая, что не помнит ни их лиц, ни их имен. И снова проснулся страх, что он никогда не восстановится, никогда больше не будет таким, каким был до аварии. Пусть мама и считает, что избирательная память — это Божий дар.

На обратном пути в Розенбург, едва миновав ворота, Рихард ненадолго остановил «опель» на дороге и вышел из автомобиля, надеясь уловить основу странного ощущения, что это место ему чем-то знакомо. Но нет, память ничего не открыла ему нового, и только и пришлось, что стоять и слушать шепот ветра, гуляющего в осенней листве, золотившейся на деревьях. Рихард даже закрыл глаза, отпуская все мысли прочь — быть может, этот ветер тот же самый, что был здесь когда-то поздней весной, и он подскажет о том, что мог видеть. Но и ветер молчал предательски, словно не желая говорить с Рихардом. И тогда он понял, что все, что ему остается — это положиться на логику, отринув любые эмоции, мешающие докопаться до истины.

Она — русская. Она была в Розенбурге. Это Рихард знал точно. И не просто была в замке, как гостья. Он ощущал ее присутствие, когда переходил из комнаты в комнату, словно вот-вот раздастся стук в дверь, и Лена ступит на порог. Будто бы она жила в Розенбурге. Или словно она была частью этого дома.

Она остарбайтер…

Эта очевидная, но такая абсурдная мысль пришла в голову Рихарда, когда он, рассеянно перебирая клавиши, наблюдал в зеркало над инструментом, как русские девушки сервируют стол к ужину. Они скользили в соседней комнате, склонив головы в белоснежных косынках. То и дело мелькала перед его взглядом нашивка OST, которая, как он сейчас вспомнил, так раздражала его мать когда-то. Поэтому у берлинских служанок такой нашивки не было.

Она была русской служанкой в их доме.

Вот и ответ, который Рихард так долго искал, и который сейчас будоражил его нервы. Как это могло случиться, что он полюбил прислугу, да еще русскую? Как так вышло? И как он мог соблазнить эту девушку? Воспользовался ли он ее беспомощностью или своим превосходящим положением? Нет, он был уверен, что насилия определенно быть не могло, это претило его натуре, но существовали способы, которыми опытный мужчина мог с легкостью соблазнить наивную девушку при желании. Ответила ли она на его чувства по своей воле или в надежде улучшить свое положение? Как вообще это могло произойти?

У Рихарда никак не укладывалось в голове, что это могло случиться, и он бы с радостью отбросил бы в сторону эту догадку, казавшейся на первый взгляд невозможной. Но каким-то внутренним чутьем Рихард понимал, что это правда. Все его чувства были сейчас обострены до крайности. И почему-то показалось, что он вот-вот повернет голову от своего отражения в зеркале и увидит Лену, стоящую на пороге комнаты и наблюдающую за ним в щель приоткрытой двери. В белом фартуке с голубым лоскутом нашивки.

Все сходилось. Сбежавшая русская служанка, о которой говорила мать, и есть Лена. Он сам сделал для нее документы и организовал переход в Швейцарию. И сделал это, скорее всего, когда узнал, что у их связи будут явные последствия. Его ребенок. Потому что в голове тут же всплыло воспоминание о том, как касался ладонью ее большого обнаженного живота. Жаль только, что не помнил ни ощущений, ни эмоций, которые должен был чувствовать при этом прикосновении.

Зато Рихард помнил другое. Ее хрупкость. Лена была такой маленькой и тонкой, какими он всегда представлял себе сказочных лесных дев в детстве. Ее ладонь запросто тонула в его руке. Он помнил, как Лена становилась на цыпочки, когда они целовались, иначе не выходило из-за большой разницы в росте. И как Рихард приподнимал ее, чтобы их глаза были на одном уровне, и чтобы он мог заглянуть в их глубину и убедиться, что она чувствует то же самое, что и он.

Ни с чем не сравнимое наслаждение и оглушительное чувство счастья и жажду жизни. Лишь рядом с этим человеком. Но не только в эти минуты, но и навсегда. Непозволительная роскошь по нынешнему времени испытывать такое.

У Рихарда при этом воспоминании даже кончики пальцев закололо, которые он когда-то запускал в распущенные волосы Лены. Для него сейчас вдруг стало невыносимым желание узнать, что с ней все в порядке. Именно знать, а не строить догадки на основе собственных скудных воспоминаний и предположений связного системы «Бэрхен».

А еще вдруг захотелось увидеть Ленхен. Пусть только на один короткий миг. Даже не касаясь. Просто увидеть, чтобы утолить эту мучительную тоску внутри. И Рихард вдруг подумал о фотокарточке, которую держал в руке перед тем самым последним вылетом. Почему-то раньше не приходило в голову, куда она делась, эта карточка.

Осталась ли лежать рядом с недописанным письмом в его планшете? Нет, он вдруг вспомнил, что в планшет спрятал только лист бумаги и химический карандаш. Значит, она должна быть в личных вещах? Но он точно знал, что в коробке, переданной матери его товарищами, сейчас лежали только ордена и медали, записная книжка и другие мелочи. Никаких фотокарточек в ней не было, Рихард тщательно проверил все, как только приехал из города в замок. А письма были только от матери, дяди Ханке, сослуживцев по Западному и Восточному фронтам и знакомых из Берлина и Вены.