На осколках разбитых надежд (СИ) - Струк Марина. Страница 23

Мама радовалась его подарку — дорогому шелковому шарфу, как ребенок, сетовала, что сейчас снова перебои с продовольствием, как несколько лет назад, рассказывала Ротбауэру о семье и пеняла Лене, подозревая и не без оснований, что она не все переводит «их удивительному соседу». А Лена только злилась на Ротбауэра, который как великодушный хозяин, уговаривал Татьяну Георгиевну поесть и выпить «настоящего рейнского вина». А еще он с таким интересом расспрашивал ее о здоровье и слушал ее рассказы по поводу достижений детей — старшего инженера строительства крупной электростанции в Перми и балерины Минского театра оперы и балета.

— Зачем вы это делаете? — не выдержала Лена, когда Йенс принес в конце ужина сладкий пирог — невиданную роскошь, приведшую Татьяну Георгиевну в восторг. Она не понимала, отчего вдруг гауптштурмфюрер, никогда прежде не замечавший маму, так неожиданно заинтересовался ей.

— Просто так, — пожал плечами Ротбауэр. — Мне захотелось. Кстати, Лена, в среду рейхскомиссар устраивает небольшой ужин. Мне нужна спутница. Надеюсь, у тебя найдется приличное парадное платье?

— Не уверена, — засомневалась Лена и застыла, когда услышала жесткие нотки в голосе Ротбауэра.

— Значит, нужно найти.

От этого приказа даже холодок пробежал по спине. Поэтому так было удивительно услышать слова матери, едва они вернулись в свою комнату после праздничного ужина:

— Знаешь, Леночка, а этот немец неравнодушен к тебе…

— Мама, какие глупости! — отмахнулась Лена, когда к ней после секундного замешательства вернулся дар речи.

— И вовсе не глупости. Как он на тебя смотрел! И карточка твоя с выпускного концерта почему-то у него в комнате на подоконнике стоит. Откуда она у него? Никак ты ему подарила? Ах, не отмахивайся от матери! Думаешь, мать стара, так ничего не понимает? А что до разницы в возрасте, то и твой отец старше меня был на пятнадцать лет. Не смотри на годы, на человека смотреть надо, моя милая.

Хорошо, что Татьяна Георгиевна быстро перешла с этой темы на другую в их разговоре. Сначала вспомнила о Коте — по-доброму пошутила насчет влюбленности Лены в Соболева-младшего. А затем вспомнила с тоской, что никто не прислал ей телеграмм с поздравлениями — ни друзья семьи, ни сестра из Москвы, ни даже собственный сын из Перми.

— Хоть полсловечка бы написал, как там Люшечка моя, крошечка, — попеняла Колю совсем незаслуженно мать. — Как кроху растить — так я нужна была. А как выросла Люша из пеленок — так уж и нет!

— Не сердись, мама! — обняла Лену мать за плечи и прижалась щекой к ее щеке. — Если кого и ругать, так не Колю, а меня. Прислали несколько телеграмм — и от Коли, и от тети Оли, и от Соболевых, и от Йоффе… Много-много телеграмм! А я нечаянно все бумаги сладким чаем залила. Меня ругай, я виновата…

— Девочка моя, — прошептала мама, поглаживая ладонью волосы Лены. — Бог с ними, с этими телеграммами! А злюсь я на Колю, что он отнял у тебя возможность танцевать в Москве, говорил, что за Люшей смотреть надо… Все убеждал нас, что не сможет ее к себе в Пермь забрать, а вон гляди ж ты! А ты ведь могла танцевать на столичной сцене…

— Не надо, мамочка, — поцеловала Лена мать в уголок глаза, где уже собирались слезы. — Нет вины Коли, что не танцую я… не кори его за это, родная моя… И потом — дело ведь было не только в Люше. Я хотела быть рядом с тобой.

— Да, вот уж как жизнь-то сложилась, что за мной ходить как за калекой надо, — проговорила Татьяна Георгиевна. — Кто же знал-то? Но вот скоро лягу рядом с папой твоим на Кальварии…

— Мама! — прервала ее недовольно Лена. — Не надо говорить так!

Сейчас, во время оккупации, когда смерть пожинала свои плоды, разве можно было так ее упоминать, будто бы призывая?

— Не буду, — улыбнулась устало Татьяна Георгиевна, целуя ладонь дочери, как когда-то в детстве. — И то право, грешно смерть в гости зазывать раньше времени. Не обращай на меня внимания, Леночка. Захандрила я что-то…

В ту ночь у матери снова случился приступ боли. С наступлением тепла суставы болели реже, но все же донимали по ночам. Растирая больные ноги матери пахучей мазью, Лена с тоской думала о том, что болезнь словно плесень расползается по ее телу.

Доктор из немецкого госпиталя, по рекомендации Ротбауэра в прошлом месяце осмотревший Татьяну Георгиевну, предрекал такое развитие болезни. Говорил о недостатке кальция, о том, что нужно чаще давать матери творог и кашицу из толченной яичной скорлупы. А еще настоять на том, чтобы мама вязала, чтобы предотвратить развитие болезни на руках. Будто это так легко по-нынешнему времени достать творог и яйца, да еще прикупить спиц и ниток для вязания, с раздражением то и дело в последнее время вспомнила Лена слова доктора. Несмотря на значительное повышение месячного достатка, многие продукты по-прежнему оставались предметами роскоши для их маленькой семьи, и творог относился к их числу.

Как и наряд для предстоящего приема. Нет, на рынке все чаще продавали женскую одежду, чем прежде, но Лена долго не решалась покупать что-либо. Кто знает, откуда у продавца это красивое шелковое платье? Или эта блузка с изумительным шитьем по вороту? Не перекупщик ли вещей из гетто стоит сейчас за прилавком, прячась за маской несчастной, вынужденно распродавать гардероб ради лишнего куска хлеба или сахара?

Наконец Лена осмелела во время своего третьего круга вокруг одного и продавцов, невысокой женщины с тонкими чертами лица и растрескавшимися руками. Было видно, что той явно непривычна грубая работа, которую сейчас она была вынуждена выполнять, судя по рукам. И что несколько платьев, висящих на деревянном вешале для пальто, принадлежали именно ей. Эта молодая уставшая женщина чем-то напомнила Лене ее саму. И она невольно подумала, не выглядит ли она сейчас таким же загнанным зверьком — с заостренными чертами лица, осунувшаяся, без блеска в глазах. А еще они были схожи тем, что обе стеснялись своего положения и долго не решались говорить о цене. Лене было неловко покупать с рук, женщине за прилавком — продавать собственные вещи.

— Это я сама связала, — сказала она между делом, видя, что Лене приглянулось вязаное крючком платье нежно-розового цвета. — Любила рукодельничать. Придумывать что-то. Хотела его распустить на нитки и связать что-то другое, но рука так и не поднялась. Возьмите его, я его и надеть-то не успела… думала, на именины мужа… не сложилось…

Ее глаза подернулись дымкой горя, и Лена поспешила отвести взгляд. До сих пор чужая боль цепляла за живое. Кто-то смог отстраниться, как Тося, а она вот не могла никак. В итоге взяла и это вязаное платье, и платье из крепа красивого василькового цвета.

«Дурочка, — ругала Лена себя на обратном пути. — Мало того, что лишнее взяла так и заплатила еще больше на несколько марок, чем просили…»

Маме невероятно понравились оба платья. Она уговорила Лену померить оба и наотрез отказалась распускать вязаное платье на нитки, чтобы заняться вязанием.

— Глупости! Не буду, и не уговаривай! У тебя так мало нарядов…

— Ты же знаешь, я похудела очень. Вот и продала девочкам в театре, — повторяла Лена очередную ложь, в которую мама верила, как ребенок в собственную сказку, не замечая очевидного вокруг.

— Когда же тебе дадут что-то другое танцевать? Уже год почти в кордебалете! — воскликнула недовольно мама. — Почему такое отношение здесь? Я ведь помню, как тебя хвалили в училище. И какие партии тебе пророчили!.. Помнишь, Петр Андреевич писал, что если ты все-таки решишься уйти на другую сцену, он похлопочет о переводе в Ленинград или в Москву. А та строгая женщина, твой педагог… Мария Алексеевна, верно?.. Она считала, что у тебя талант. Мне Ольга писала после разговора с ней. Я каждый день ругаю себя за то, что согласилась на твое распределение в Минск!

— Мама, не надо…

— Ты не занимаешься больше дома! Не горят глаза! И я боюсь, что мы разрушили твою мечту…

«…Они не должны были лишать тебя этого. Твоей мечты. Никто не должен был лишать тебя твоей мечты», — донесся до Лены из прошлого знакомый голос Коти. Пришлось прикусить губу и отвернуться, чтобы скрыть от внимательных глаз мамы свои эмоции. Притвориться, что очень занята тем, что пришивала воротничок к платью из крепа, чтобы придать ему вид понаряднее.