Левая рука тьмы - Ле Гуин Урсула Кребер. Страница 5

Эстравен помедлил с ответом. Он сидел, глядя в огонь, чьи мерцающие отблески отражались на металле кубка и на серебре широкой цепи, лежащей на его плечах, знаке его сана. Нас окружала тишина старинного дома. Стол наш накрывали слуги, но кархидцы, у которых никогда не было института рабства или неискупаемого долга, нуждаются в исполнении обязанностей, а не в слугах, поэтому к настоящему времени весь штат Дворца удалился по своим домам. Человек такого ранга, как Эстравен, должен был иметь где-то стражу, потому что покушения были живой традицией в Кархиде, но я не видел и не слышал никого из охраны. Мы были одни в доме.

И я был совершенно один — рядом с непонятным мне человеком в окружении стен мрачного Дворца, в странном городе, облик которого то и дело меняли завалы снега, в средоточии Ледяного Века, который длился в чужом непонятном мире.

Все, что мне довелось услышать и сегодня вечером, и с того дня, как я прибыл на Зиму, внезапно предстало передо мной во всей глупости и несерьезности. Неужели я мог предполагать, что этот человек, да и любой другой поверит в мои сказки о других мирах, других расах, об обширных добровольных союзах государств где-то в дальнем космосе? Все это было чепухой. Я появился в Кархиде на каком-то странном корабле, физически я в некоторых аспектах отличался от кархидцев, что и требовалось объяснить. Но мои собственные объяснения были абсурдны. В настоящий момент я и сам им не верил.

— Я верю вам, — сказал чужак, незнакомец, единственный, который был рядом со мной, и настолько силен был мой порыв самобичевания, что я с изумлением посмотрел на него. — Боюсь, что Аргавен тоже верит вам. Но он вам не доверяет. Частично потому, что он не доверяет и мне. Я совершал ошибки, был слишком беззаботным. Больше я не могу просить, чтобы вы мне доверяли, тем более, что сейчас вы подвергаетесь опасности. Я забыл, что представляет собой Король, забыл, что у Короля есть свои собственные глаза и уши в Кархиде, забыл, что есть такое понятие, как патриотизм, и что Король — образец патриота. Разрешите задать вам вопрос, мистер Ай: знаете ли вы из своего собственного опыта, что такое патриотизм?

— Нет, — сказал я, потрясенный страстностью, которая внезапно обрушилась на меня. — Думаю, что мне это неизвестно. Если под патриотизмом вы не подразумеваете любовь к тому месту, где ты родился, которое мне знакомо.

— Нет, когда я говорю о патриотизме, я имею в виду не любовь. Я говорю о страхе. О страхе перед всеми остальными. Термин этот скорее политический, чем поэтический: ненависть, соперничество, агрессия. Он растет в нас, этот страх. Он растет в нас год за годом. И мы слишком далеко ушли по этой дороге. И вы, кто пришел из мира, столетия назад переросшего национальные границы, кто с трудом понимает, о чем я говорю, кто показывает нам новые пути… — Он резко остановился. Помолчав, он взял себя в руки и продолжил, снова обретя спокойствие и холодность. — Я не решился представить ваше дело Королю, потому что мною руководил страх. Но страх не за себя. Я действовал не из патриотических побуждений. Здесь, на Геттене, есть, кроме того, и другие нации.

Я не имел представления, к чему он клонит, но был уверен, что слова его говорят отнюдь не о том, о чем он хотел по-настоящему сказать. Из всех темных, упрямых, загадочных душ, которые мне довелось встретить в этом городе, он был самым непостижимым. Я изнемогал, блуждая по лабиринтам его иносказаний. Я не знал, что ему ответить. Помолчав, он продолжил, небрежно роняя слова:

— Если я правильно понял вас, Эйкумена озабочена, в основном, глобальными интересами человечества. Например, у Орготы есть опыт подчинения местных интересов основным, чего совершенно нет у Кархида. И Сотрапезники Оргорейна в большинстве своем здравомыслящие люди, пусть даже и не очень умные, в то время как Король Кархида не просто болен, но и просто глуп.

Было ясно, что Эстравен не питает к нему никакой преданности. Я сказал с легким отвращением:

— Если дело в этом, то служить ему, должно быть, достаточно трудно.

— Я не уверен, что служил именно Королю, — сказал его премьер-министр. — Или даже собирался это делать. Я никому не служу. Человек должен следовать за своей собственной тенью…

Гонг на Башне Ремми пробил Шестой Час, полночь, и я воспринял его звуки как повод извиниться и уйти. В холле, когда я накидывал плащ, он сказал:

— В настоящее время я потерял все свои возможности, и я надеюсь, что вы покинете Эренранг (почему он пришел к этой мысли?), но я верю, что придет день, когда я снова смогу задавать вам вопросы. Мне так много нужно узнать. Особенно о вашей мысленной речи, вы только начали объяснять, что это такое.

Его любознательность казалась совершенно искренней. Она была пронизана наглостью, свойственной влиятельным людям. Его обещание помочь мне тоже казалось искренним. Я сказал, что да, конечно, в любое время, когда он захочет, и на этом мы завершили вечер. Он проводил меня через сад, снежные завалы в котором освещались красноватым светом большой одутловатой луны Геттена. Я поежился, когда мы вышли на воздух, потому что стало уже подмораживать, и он спросил с вежливым удивлением:

— Вам холодно?

Для него, конечно, погода эта была приятной весенней ночной прохладой.

Я был подавлен и устал.

— Мне было холодно с той минуты, когда я очутился в этом мире, — сказал я.

— Как вы называете этот мир на своем языке?

— Геттен.

— У вас нет для него собственного наименования?

— Есть, его дала Первая Исследовательская Группа. Они назвали его Зима.

Мы остановились у ворот стены, которой был обнесен сад. Стены и крыши Дворца были завалены снегом, на который тут и там падали золотистые отблески света из окон. Оказавшись под узкой аркой, я невольно посмотрел наверх, интересуясь, неужели и здесь замковый камень скреплен смесью из костей и крови? Оставив меня, Эстравен пошел обратно; неискренность при встречах и расставаниях была ему не свойственна. Я двинулся по тихим аллеям и переходам Дворца, и легкий, светящийся под луной снег трещал под моими ногами, и я шел к дому по глубоким провалам городских улиц. Мне было холодно, меня терзали вероломство, обман, одиночество и страх.

2. ЖИВИ С МОЛНИЕЙ

Из коллекции звукозаписей Северо-Кархидских «рассказов у Очага», принадлежащих архивам Исторического Колледжа в Эренранге; рассказчик неизвестен, датировано временами правления Аргавена VIII.

Примерно двести лет назад на Штормовом Берегу Перинга жили два брата, которые принесли обет кеммеринга друг другу. В те времена, как и сейчас, родные братья имели право быть в кеммере друг с другом, пока один из них не производил на свет ребенка, и после этого они должны были расстаться, то есть, им никогда не разрешалось приносить обет кеммеринга на всю жизнь. И все же они пошли на это. Когда ребенок был зачат, Лорд Шата приказал им порвать их обет и никогда больше не встречаться в кеммере. Услышав это повеление, один из двух братьев, тот, кто родил ребенка, впал в отчаяние и, не слушая ни советов, ни утешений, принял яд, совершив самоубийство. Тогда люди этого Очага восстали против другого брата и прогнали его и из Очага и из Домена, возложив вину за самоубийство на него. И так как его собственный лорд изгнал его, и история эта предшествовала его появлению, никто не осмеливался принимать его, и после трех дней, когда он считался гостем, все отсылали его прочь как изгнанника вне закона. Так он скитался с места на место, пока не увидел, что в его собственной земле для него не осталось ни капли добра и преступлению его нет прощения. [3] Поскольку он был еще молодым человеком, не закаленным в испытаниях, он не мог поверить в это. Когда он понял, что все в самом деле так и есть, он вернулся в Земли Шата и встал в дверях Внешнего Очага, представ беглецом и изгнанником. И возникнув на пороге, он обратился к тем, с кем сидел у очага: