Адвокат вольного города 8 (СИ) - Кулабухов Тимофей "Varvar". Страница 19

— На нижней позиции находится «шпанка» или «шпана». Это совсем уж отребье.

— А какие порядки?

— В первую очередь не надо сухарничать.

— Это как?

— В камере голодно и хочется есть. Заключенные могут договориться — ты берёшь на себя мои преступления, признаешься, что это ты украл или ещё что, а я тебе сухарей, штук сорок.

— И что будет?

— Один заплатил, другой получил. Тот, кто получил — сухарник, сознается и отсидит за него.

— Вот так запросто?

— Ну да, если это честный сухарник. Только твои пару лет жизни не стоят дурацких сорока сухарей. На свободе покушаешь. Но если откажешься, покупатель пожалуется Ивану, и ты тогда становишься мёртвым сухарником, наказание за предательство почти всегда смерть. Кто сдал подельников, того заколют, нарушил серьёзную договорённость…

— Общий принцип понятен. Лучше вообще ни с кем не договариваться. А можно спросить за Кустовой, вернее его поля, земли владетелей?

— А что с ними?

— Мне говорили, что закон там не действует, там правят отряды владетелей, хотя они и сами сплошь каторжники.

— И да, и нет. Полиция там работает, власть имеет, однако против наёмников владетеля пойти не могут, местная особенность.

— И что же они, просто терпят?

— Ну, почему терпят? Сегодня ты наёмник, завтра тебя уволили. Полиция следит за ними, говорят, даже досье на них составляет, ждёт, когда можно будет их «цоп за жопу и на нары». Отряды владетелей это тоже знают и за место своё козырное держатся. Владетелей это тоже устраивает, так их солдаты остаются более верными к своему господину.

— Ого, как всё сложно!

…

Вечером дали баланду, густой невкусный суп, в котором от долгого кипячения распалась до крахмала крупа, плавали немногочисленные разваренные в серость овощи, а от мяса была только тень запаха.

Подали через прорезь в двери по одной миске, даже про меня, надо сказать, не забыли. Подавал худой короткой стриженный заключённый, то есть, хотя формально тут сидели люди временно задержанные, полиция вовсю пользовалась ими, как рабочей силой, заодно приучая со своей стороны к тюремным порядкам, ведь львиная доля присутствующих отправятся туда.

Еда была откровенно невкусной, но я ел. Камера армян имела стол, за чистотой которого они следили самостоятельно и светильник на макрах. После ужина стол протёрли и сели играть в шахматы и карты. Они пытались научить меня играть в какую-то совершенно непонятную мне карточную игру, но потом я всё же пересел играть в шахматы, которые мне были известны, и, хотя я проиграл дяде Арегу восемь партий из одиннадцати, держался неплохо и не поддавался.

Примерно в девять вечера прошёлся полицейский (и это был не Виктор Павлович) и, дубася дубинкой по дверям, провозгласил арестантам, что пришло время баиньки.

…

Утром я проснулся с первыми лучами солнца и осознанием того, что находиться тут мне надоело. Был бы Шило, он бы меня шустро переместил, а так…

Поскольку мои армяне спали, лишь лениво следя из-за полуоткрытых век на почти бесшумные перемещения молодого негра по камере, я проверил смотровую щель, которой пользовались они, чтобы посмотреть, как там дела в коридоре. Дождавшись, когда по нему шёл тот вчерашний вечерний полицейский, который вероятно, заступил в ночную смену, заспанный и злой, вероломно сотворил посреди коридора иллюзию не кого-нибудь, а прокурора республики графа Губачинского.

Полицейский остолбенел, увидев такое высокое (я бы сказал, даже высоченное) начальство, которое некоторое время смотрело ему в глаза с неудовольствием, а потом молча указало на дверь моей камеры.

— О-открыть? — не понял полицейский и иллюзия ещё более сердито нахмурилась и кивнула.

Полицейский, стараясь одновременно вытянуться во фрунт, нащупать ключи и не слишком заметно потеть от количества нарушений в собственном внешнем виде, отпер камеру.

Иллюзия посмотрела на меня, в этот раз не было эффекта отвода глаз и жестом велела мне, то есть натурально мне, чернокожему арестанту — выходить.

Я вышел.

— Ваше высокоблагородие, это самое, вчера задержали этого, как его. Как тебя зовут, шельмец?

— Нгома, — утробно ответил я.

— Её, Нгому, его то есть. Никаких нарушений при проведении мероприятий за время моего отсутствия, это самое…

Иллюзия прошла перед нами по коридору и указала теперь на дверь одного из кабинетов, служебный, кого-то из следователей.

Полицейский, несмотря на ситуацию, сначала запер дверь в камеру и затем проскользнул мимо меня к иллюзии прокурора.

— Я требую посла республики Танзания, — нарочно искажая голос, противно прогундосил я.

— Заткнись. Рот, говорю, свой закрой, не гневи меня перед лицом начальства! — полицейский отвлёкся на меня и тайком показал кулак. Кулак был большим, с хорошо видимыми следами опыта убеждения недовольных граждан.

— Отпереть этот кабинет, Ваше высоко это самое… благородие?

Иллюзия заложила руки за спину и презрительное кивнула. Полицейский перебрал ключи на связке, открыл и дал иллюзии «войти», после чего втолкнул меня следом.

Повинуясь жестам иллюзии, он оставил нас одних.

Я облегчённо выдохнул, но иллюзию пока что не рассевал.

Когда дверь закрылась, обратился, насколько умею, имитируя голос Губачинского:

— Никого к нам не пускать, выставить охрану! Вызвать незамедлительно полковника Мехова ко мне, срочнейшим образом!

— Слушаюсь.

— И вещи этого негра ко мне, сейчас же. С документами и описью.

— Сей же момент!

— А потом никого не пускать, мы тут проводим следственные действия.

— Как Вам будет угодно!

— Вам всё ясно?

— Так точно, Ваше это самое… кхе-кхе… родие! Разрешите выполнять?

Я перезарядил иллюзию и поставил её к стене спиной, с руками за спиной.

Пока ждал вещей, голосом Нгомы (я не думаю, что круто изображаю голоса и интонации, но выбор был невелик) жалобно бубнил про свои права, потом хныкал — на случай если кто-то подслушивает, он ничего толком не поймёт, но у него будет ощущение диалога и живого присутствия.

Вещи принесли, иллюзия прокурора кивнула и жестом указала на стол.

Я, как допрашиваемый сидел за столом со страдальческим видом и удостоился лишь мимолетного сочувственно-презрительного взгляда от полицейского.

После того, как тот полицейский ушёл, под дверь действительно поставили кого-то из полицейских в качестве «охранного поста», причем этот кто-то достаточно явно возмущался, что делать ему нехрена, охранять кабинет, оккупированный прокурорским бугром.

…

Ждать полковника, а это был тот самый хмырь, заместитель министра, который присутствовал в доме правительства и сверлил меня взглядом во время судьбоносного решения Совета Владетелей, пришлось почти сорок минут, я засёк по массивным настенным весам.

Пользуясь тем, что кабинет был глухой, то есть никто за мной не подсматривал, я рассеял «Губачинского» и исследовал кабинет, выпил зелье-антидот, из-за чего стал стремительно бледнеть, вернул себя шнурки и ремень и стал вполне узнаваем, после чего попил водички и откровенно маялся.

…

— Господин прокурор, Павел Андреевич, можно?

— Войдите!

Он зашел, зачем-то держа в руках папку с какими-то документами и первые несколько секунд ошеломлённо осматривался, словно крот, которого достали из уютной норы.

В кабинете был только я, занимающий место хозяина кабинета, безвестного следователя, я был один и тут не было ни негра, ни прокурора республики.

Другое дело, что я Филинов, свежеиспечённый владетель кустовских земель и большая шишка, он тоже узнал. И всё же резкую смену вводных он переварил не сразу:

— Мне тут дежурный и я… Даже не побрившись… Побежал… Дело по братьям Грызиным… Срочно! Спасай! У нас проверка, сам прокурор Губачинский!

— Егор Васильевич, Вы меня простите, но хватит бздеть. Присаживайтесь.

Он осторожно, словно стул тоже окажется обманом, присел.

— Вам, наверное, интересно, зачем я Вас позвал?