Няня - Макмиллан Джилли. Страница 4
Пытаюсь отвлечь дочь от планшета. Как-то вечером она настолько ушла в виртуальную реальность, что не могла ответить на самые простые вопросы. Я попросила ее отложить гаджет в сторону и посмотреть мне в глаза.
– Что с тобой, солнышко?
– Просто хочу поиграть.
– А поболтать не хочешь?
Нетерпеливо качает головой.
– Тебе грустно?
– Немного, но игры помогают.
– Точно?
Руби кивает, и у меня не хватает духу отобрать у нее планшет. Дочь постепенно замыкается в себе – этим она никогда не отличалась. Боюсь, что она от меня отдаляется.
После нашего короткого разговора посылаю ей эмодзи – пингвинчика, хотя мы сидим почти бок о бок. Это старая шутка, которую знали только мы с Крисом да наша дочь. Проявил себя молодцом – получай пингвинчика. Планшет тренькает, и на экране появляется эмодзи. Руби улыбается, а через несколько секунд и ко мне прилетает пингвин.
Да, порой дочь меня отталкивает, но чаще всего отчаянно во мне нуждается. С тех пор, как не стало Криса, мы почти каждую ночь спим вместе. То есть засыпает Руби в основном в своей постели, однако потом перебирается ко мне. Утром я обычно просыпаюсь первая, и при виде прекрасного невинного личика на соседней подушке мое сердце разрывается на части. Господи, как я ее люблю! Не выдержу, если кто-то причинит ей боль. Мне тяжело от того, что Руби живет в этом доме.
Внимательно слежу за ее времяпрепровождением в планшете и в смартфоне и делаю вывод, что вымышленные виртуальные миры моей дочери не способны причинить ей вреда. Совместные игры, в которых она участвует, – хоть какая-то форма общения с ровесниками. Мать тоже замечает, что Руби все больше зависает в интернете, и периодически нас отчитывает. Полагает, что гаджеты «разрушат ее разум».
Если мы не реагируем на замечания, мать изо всех сил пытается отвлечь Руби. Например, предлагает показать, как правильно подрезать розы в нашем огороженном саду. Дочь довольно резко отказывается. Ее тоска растет и явно сказывается на манерах. Я не пытаюсь ее поправить. Пусть мать испробует на ней свое собственное лекарство от скуки.
Еще предложение: не желает ли Руби научиться играть в бридж? Начало игры внушает оптимизм, однако затем дочь быстро теряет интерес.
– Она слишком мала для бриджа, – вздыхаю я.
– Во всяком случае, я попыталась, – пожимает плечами мать.
За ланчем Руби спрашивает:
– А можно покататься на лодке по озеру, бабушка?
– Отличная идея! – поддерживаю я, в восторге, что дочь хотя бы что-то еще может заинтересовать.
– Нет, боюсь, это не самая удачная мысль, – возражает мать. – Наши лодки никуда не годятся, все прогнили. Плавать на них опасно. Считай, что спускаешь на воду решето. Помнишь очаровательный стишок на эту тему, Джослин?
– В решете мы вышли в море, вышли в море в решете… – прилежно продекламировала я.
Строки вспомнились тотчас. Не только слова, а все интонации Ханны, которая читала мне вслух.
– Ты в детстве очень любила эту поэму, – замечает мать.
– Откуда тебе знать? Ты мне ни одной книжки в детстве не прочитала.
Я невольно повысила голос. Руби бросает на меня удивленный взгляд, а мать, моргнув, бормочет:
– Да, наверное, не читала. Видимо, кто-то рассказывал…
– А починить лодку нельзя? – настаивает дочь.
– Кстати, да. Может, попросим Джеффа открыть лодочный ангар?
Ангар закрыт, сколько я себя помню – еще с тех пор, как меня отдали в частную школу.
– Не стоит его беспокоить. Никто по озеру кататься не будет, – бросает мать. – Таково правило.
Уголки рта Руби опускаются от разочарования. Отбросив в сторону стул, дочь выскакивает из комнаты.
– Не бегай по лестнице! – кричу вслед я.
Аппетит пропал, и я отодвигаю тарелку. Злюсь на мать: зарубила на корню шикарную идею. Она же, поджав губы, отрезает ломтик чеддерского сыра от огромного, заветренного по краям куска. Я задумываюсь: а может, и правда удастся отремонтировать лодку или, допустим, купить подержанную?
С тех пор, как погиб Крис, я на мели. Всё до последнего пенни инвестировано в бизнес покойного мужа, и сразу деньги не выведешь. Замечательный маленький домик в Калифорнии мы арендовали, страховку жизни Крис не оформлял, и на текущем счете у меня пусто. Беда не приходит одна: в США я жила на птичьих правах, и после смерти мужа в дальнейшем пребывании мне власти отказали.
Так что мы с Руби лишились не только мужа и отца, но и привычной реальности.
– Пойду посмотрю, как она, – бормочу я и кладу столовые приборы на тарелку.
– Излишнее внимание вредит детям.
Мои руки невольно сжимаются в кулаки.
– Только не учи меня, как воспитывать ребенка!
– Я в своем доме, и буду делать и говорить то, что считаю нужным.
Переехав в Великобританию, я решила, что сразу определять дочь в школу нет смысла – до конца четверти оставалась всего пара недель. Пусть за это время переживет утрату и освоится на новом месте. Впрочем, я приняла меры, чтобы первого сентября новая школа не стала для Руби шоком. Договорилась с директором, что дочь проведет в школе денек в последнюю неделю учебного года. Надеюсь, она найдет себе там подружку по душе и летом будет с ней встречаться. Руби нужны друзья, нужны развлечения. В конце концов, она не может вечно вращаться в нашем с матерью обществе.
Учительница поджидает нас прямо у ворот. Теплый ветерок треплет ее волосы и надувает парусом объемную блузку. С ужасом слышу в голове голос матери: бесформенную блузку… Ладно, учительница – вполне симпатичная женщина.
– Ты, должно быть, Руби? Я – миссис Армстронг. Добро пожаловать в начальную школу Даунсли. Мы так рады, что ты придешь к нам в следующем году!
Руби отвечает тусклой улыбкой. Разумеется, малышка нервничает, и я горжусь ее выдержкой.
Возвращаюсь в Лейк-Холл. Право, странно находиться здесь без дочери. Словно потеряла часть себя или лишилась защитной брони. После известных событий Руби постоянно при мне, так что у меня даже не было времени предаться эмоциям наедине с собой.
Точно знаю, чем сейчас займусь, хотя думать об этом страшновато. Ничего с собой поделать не могу. Напоминаю себе человека, который не может отвести глаз от жуткого зрелища дорожной аварии. Бывает, что слышишь зов, сопротивляться которому невозможно.
Поднимаюсь по главной лестнице на второй этаж. Малиновая ковровая дорожка струей крови стекает со ступеней на лестничную площадку с витражным окном. В мезонин ведет черная лестница – раньше ею пользовались только слуги. В принципе, по ней можно подняться и с первого этажа, а можно и отсюда – узкие каменные ступеньки, вытертые до блеска за несколько столетий, виднеются в дальнем конце широкой лестничной площадки. Вместо перил – провисшая веревка, небрежно закрепленная вдоль стены. Осторожно иду наверх, придерживаясь за шнур. Никогда не любила этот путь.
Оказавшись на третьем этаже, включаю свет. Загораются три подслеповатые лампочки из четырех. Передо мной – длинный коридор с низко нависшим потолком. Пыльные абажуры над лампочками давно потеряли форму. Примерно в середине коридора – дверь в детскую, где у нас с Ханной были смежные спальни. Кладу ладонь на знакомую ручку в свою старую комнату. Мебель – моя кровать и платяной шкаф – затянута чехлами, а вот и танцующие жирафы на стене. Почти не выцвели за эти годы. Странно, но мне они запомнились немного другими.
После того, как Ханна пропала, я съехала из своей спальни. Не хотела жить наверху одна, да и мать настояла, что мне следует занять комнату на втором этаже. Редкий случай, когда мы с ней были единодушны.
Открываю дверь в спальню Ханны. И здесь мебель в чехлах. Кресла покрыты изъеденными молью одеялами, шторы задернуты. Я пересекаю комнату, осторожно ступая по скрипящим половицам, и раздвигаю занавеси. В воздухе немедленно повисает пыль, заставляя меня закашляться. Дневной свет озаряет унылое запустение: смотреть здесь не на что, по сравнению с тем утром, когда Ханна меня покинула, ничего не изменилось.