Чудовища, рожденные и созданные - Берва Танви. Страница 10
И я планирую её нарушить.
Но не доставлю папе с Эмриком удовольствия видеть, как иду на попятный.
На бронзовой табличке над воротами значатся владельцы конюшни:
«ОХОТНИКИ СОЛОНИИ».
Охотники Солонии. Будто есть другие. Однако нам запрещено запрашивать свыше определённой суммы, и нам недоступна роскошь уверенности в том, что дело всей нашей жизни не вырвут у нас из рук, реши так совет. По закону только нашей семье разрешено охотиться, и только мы носим имя «Охотники». И всё же на других островах имеются свои конюшни, работающие на совет. Их владельцы не охотятся, но выращивают молодняк, который совет поставляет им из наших стойл, когда те заполняются до предела. А что, если им тоже позволят охотиться? Нам нельзя расслабляться ни на секунду.
Я прохожу по пустой конюшне. Раньше покупателям вход сюда был закрыт. Но папа и мама с разрешения Землевластителя коренным образом изменили этот порядок. За отдельную плату можно познакомиться с мариленем и прокатиться на нём перед покупкой. Придя на торжественное начало продаж по новой схеме, Землевластитель широко улыбнулась, взъерошив мне волосы, и сказала:
– Нововведение во благо государства. Марилени – необычайно важная часть нашей традиции, верно?
Теперь, в очередной раз, в стойлах слишком тихо, слишком холодно. Обычно подсобчие бегали бы туда-сюда с посохами в руках, готовые разогнать существ, которые больше всего на свете любят драться, доказывая своё превосходство.
Марилени – необычайно грозные животные. На их дрессировку уходят годы. И для начала их нужно обеспечить достаточным количеством пищи, чтобы они поняли, что по крайней мере не умрут с голоду. Ещё они подвержены перемене настроения, нетерпимы к излишним прикосновениям и предпочитают одиночество. Мариленей дрессируют, когда они это позволят. Вот почему гонка славы проходит лишь раз в четыре года.
Меня преследует эхо моих шагов. Я скучаю по мариленям.
Они прекрасны, пускай и могут неожиданно взвиться. Не успеешь вдохнуть, как когти вопьются в тебя, и не успеешь сообразить, в чём дело, как в горло вонзятся клыки. Такова странная природа этого мира; жестокость подкрадывается незаметно. То, что океан не может сделать с собой, он обрушивает на нас, захватчиков. Возможно, именно это случилось с Эмриком, ведь он отказывается видеть, что мы мчимся навстречу своей погибели. Брат вырос достаточно беспечным, чтобы полагать, что мы выкарабкаемся просто так.
Я не допущу, чтобы то же случилось со мной.
Конюшня оттёрта дочиста. Здесь пахнет так, как не должно. Двери обволакивает резкость отбеливателя и химикатов. Чего-то медного.
Бром Уорден, парень с прилизанными волосами, которого я знаю по школе, был нашим последним клиентом. Он купил трёх мариленей: всё не мог решить, какой ему нравится больше. Мы провозились с ним целую неделю. Он неловко расхаживал по конюшне, бормоча что-то себе под нос и задавая мне одни и те же вопросы, прежде чем сдаться. Интересно, каково это – быть избалованным выбором? И я жалею, что он купил их всех; останься у нас пара самцов, пускай и хворых, наше положение сейчас не было бы столь ужасным.
Тихое сопение нарушает тишину. Постукивание по каменному полу. Затем опять тишина. Я дрожу.
На цыпочках подхожу к задней части конюшни. В стойле в конце содержится последняя особь. Она словно высечена из великолепной свирепости, профиль чёткий, как ромб. Даже ядовитый воротниковый плавник вокруг шеи, к счастью, пока сложенный, обладает геометрической точностью. Рога представлены всего двумя отростками. Однако они столь же величественны, как у всякого её сородича. Но, если поставить самку рядом с другими, можно увидеть разницу: она глубокого золотисто-закопчённого цвета, похожего на металл, мерцающий под тёмным океаном, и только бирюзовые края чешуи говорят о том, что та у неё есть. Она родилась в неволе, поэтому, в отличие от морских мариленей, у неё нет второго слоя-плёнки, но в то же время, в противоположность другим рождённым на суше, данный ей при рождении цвет так и не уступил зелёному по мере её взросления.
Её не купили, даже когда кому-то срочно потребовался марилень.
Все видят, что она сильная, но её инаковость ставит людей в тупик. Даже крошечное сомнение порождает страх. «Навлечёт неудачу», – говорят они.
Когтистая лапа лежит на прутьях двери. Марилениха смотрит на задние ворота, на клочок неба. Это не просто взгляд, а устремление.
Океан бьётся об известняк снаружи. Даже если я рискну вывести её, она никогда не покидала конюшни. Я не могу выиграть гонку славы на колеснице, запряжённой ненадёжным животным. Она может взбеситься. Меня раздавит ещё до начала первого состязания.
Мои надежды рушатся, прежде чем обретают форму.
Вдалеке трубит раковина. В Солонии полдень.
Регистрация на сто пятидесятую гонку славы официально начнётся через час.
Я уже собираюсь уйти, когда марилениха всхрапывает. Мир в пустоте раскалывается и поглощает целый океан. Она – это всё, что здесь есть. Самка толкает прутья двери, удерживающей её внутри. Золотистая шкура переливается штормовыми бликами, но к месту меня приковывают именно глаза. Вытянутые и миндалевидные. Из-за белёсой мембраны, скрывающей большие зрачки, они кажутся пустыми – призрачными. Бездна свободного падения. Голод. Она щёлкает клыками. Достаточно острыми, чтобы разорвать мир на части.
Она ждёт.
Бездна начинает меня пугать.
И тысяча океанов шепчут мне на ухо: «Да».
Я та, кто растит оленят в этой конюшне, и я ещё в детстве научилась оценивать силу мариленей. Всегда знала, какого нужно подгонять во время гонки, на которого ставить и кто из возниц вылетит из колесницы до начала финального состязания.
Я подхожу к ней.
Вывожу её из конюшни. Посох, пристёгнутый к моему поясу за спиной, бросается в глаза. Она сильна, как всякий зверь, которого мы когда-либо продавали, и возвышается надо мной метра на полтора. И всё же эта самка ниже большинства мариленей.
Она ко мне, конечно, привыкла. Я растила её сама. Кормила собственными руками. Это не то же самое, как если бы я готовила её к гонке колесниц, но сытый марилень идёт на контакт охотнее, чем тот, на которого не прекращается охота.
Меня поражает, что мы так и не дали ей имя. Всё равно наши питомцы всегда уходили в чужие руки.
– Привет, – тихо говорю я. – Как тебя зовут?
Самка отступает назад, но не угрожающе, а чтобы внимательно посмотреть на меня снова. Я неуверенно тяну к ней руку, стараясь не отводить взгляда. На суше марилени дышат через капилляры по всему телу, и не бывает такого, что им не хватает воздуха. А это значит, что, если один из них выйдет из себя и озвереет, вы труп.
Море зовёт этих созданий, их кровь всё такая же зелёная.
И марилениха вдруг чует висящий в воздухе аромат соли. Она оголяет клыки, из горла вырывается низкое рычание.
Я делаю шаг назад, но продолжаю говорить с ней, маня идти за мной. Она действительно мне доверяет. В противном случае уже проткнула бы меня своими рогами.
– Гелиос? – Я почти смеюсь. Приведи я на регистрацию мариленя по кличке Гелиос, меня бы оштрафовали за то, что прерываю турнир несвоевременной шуткой. – Нет, – говорю я ей. – Не Солнце. Мы ведь не Солнце, верно?
Она поднимает голову. Такое тёмное золото, приглушённая яркость: не опасность палящего солнца, а новая, восходящая красота. Золотисто-зелёные пятна, скрытые под чёрными камешками чешуи, выглядят как проблески надежды.
– Златошторм, – говорю я. – Ты Златошторм Солонии.
– Какая красивая.
Я ловлю воздух ртом.
Обрамлённая темнотой ворот конюшни сестрёнка глядит на меня, наклонив голову вбок, словно в том, что она бродит здесь, нет ничего такого.
Я замираю. Если Златошторм испугается её появления… нет.
– Лирия, нет, – исступлённо шепчу я. – Стой где стоишь.
Она останавливается, неуверенно топчась на пороге.
Я слежу за тем, чтобы не делать резких движений, и медленно направляюсь к сестре. Только когда мы возвращаемся в конюшню, на значительно более безопасное расстояние, я перевожу дыхание.