Адмирал Империи – 36 - Коровников Дмитрий. Страница 7

Зубов наблюдал за истерикой Самсонова с плохо скрываемым презрением. Ему претила сама мысль о том, чтобы служить под началом этого спятившего параноика, одержимого жаждой мести и власти. Но выбора не было – по крайней мере, пока.

– Трусом Василькова, как и его старших офицеров, что смело вышли наперерез моей «Москве», я назвать точно не могу, – отрицательно покачал головой Демид Зубов. Он прекрасно помнил ту схватку – отчаянную, почти безнадежную. – Чего-чего а отваги эти троим точно не занимать. Я прекрасно сумел прочувствовать это в нашу крайнюю встречу… О, как же я хочу снова встретиться с ним и продолжить наш прерванный поединок!

В голосе Зубова звучала странная смесь восхищения и предвкушения. Адмирал чувствовал – в лице Василькова он наконец-то нашел достойного противника. Того, кто стоил потраченных на него сил и времени. И теперь жаждал новой схватки – не только ради победы, но и ради самого поединка, ради упоения битвой.

Самсонов недобро прищурился, заметив этот внезапный блеск в глазах своего подчиненного. Ему не нравилось то, с каким жаром и увлечением Демид говорил о Василькове. Слишком много восторга, слишком мало ненависти – как будто речь шла не о враге, а о добром приятеле!

– Как я слышал, ты первым прервал дуэль, так что нечего сокрушаться, – загоготал Самсонов, желая уколоть своего подчиненного. В конце концов, тот сам напросился на колкость, слишком уж расхваливая противника…

Однако диктатор тут же осекся на полуслове и перестал смеяться, когда увидел на себе взгляд черных бездонных глаз Зубова. В этих глазах, обычно холодных и непроницаемых, сейчас полыхало нечто пугающее, первобытное. Ярость, граничащая с безумием, ненависть, готовая в любой миг выплеснуться чудовищной разрушительной силой. Казалось, за радужкой контр-адмирала распахнулась сама преисподняя, жаждущая поглотить всякого, кто посмеет бросить ей вызов.

Самсонов, несмотря на то, что был сейчас под действием алкоголя, почувствовал, как к горлу подкатывает липкий, удушающий ком страха. Он ощутил себя кроликом перед удавом, мышью перед богомолом – ничтожной букашкой, каждый миг существования которой зависит от прихоти хищника. Как ни храбр и безрассуден был Иван Федорович, и как не пьян в данный момент, но даже он понял, что испытывает сейчас неимоверный ужас перед стоящим напротив него человеком.

Демид грозно смотрел на своего нынешнего начальника, и в его взгляде сосредоточилась вся ненависть, которую только можно было себе представить. Каждая черточка его лица, каждая складка у губ излучали смертельную угрозу, обещание немедленной и жестокой расправы. Будто перед диктатором стоял сам дьявол во плоти, готовый в любой момент вонзить свои когти ему в глотку.

Самсонов судорожно сглотнул, чувствуя, как рубашка под мундиром мгновенно промокла от холодного пота. Он вдруг с ужасающей ясностью понял – его жизнь сейчас висит на волоске, и ничто и никто не сможет его спасти. Ни верная охрана в коридоре, ни громкий титул, ни гений стратега…

Иван Федорович внезапно понял – единственный шанс выжить это попытаться разрядить обстановку, сгладить конфликт, пойти на попятную. Ведь Демид был злопамятен, но не глуп. Он не станет убивать человека, который еще может быть ему полезен. Поэтому диктатор незаметно перевел дух и заставил себя расслабиться. На его губах появилась заискивающая, угодливая улыбка, а в глазах замерцало притворное раскаяние вперемешку с лестью:

– Прости, мой друг, – вкрадчиво, почти ласково проворковал он, обращаясь к Демиду Александровичу. – Я неуместно пошутил над тобой и разбередил твою болезненную рану. Каюсь, сморозил глупость, не подумав. Но поверь, сделал я это не со зла, а лишь оттого, что искренне не считаю тебя проигравшим в той дуэли.

Иван Федорович говорил медленно, старательно подбирая слова. Он буквально источал мед, всем своим видом выказывая почтение и симпатию к Зубову. Ему было плевать на гордость, на достоинство – сейчас главным было выжить, усыпить бдительность разъяренного зверя.

– Если бы линкор «Москва» сражался со всеми тремя их кораблями по очереди, без сомнения, ты уничтожил бы всех своих врагов. Но эти трусы напали одновременно. Разве это честный бой? Разве не подлость со стороны Василькова?

Самсонов готов был сколь угодно долго лить мед в уши Зубова, только бы тот побыстрей успокоился. Диктатор понимал – сейчас любое неосторожное слово, любой косой взгляд могут стать для него фатальными. Поэтому он старался изо всех сил, вкладывал всю свою изворотливость и красноречие в эту неприкрытую, бессовестную лесть.

И похоже, старания Ивана Федоровича не пропали даром. Демид, слушая его, постепенно менялся в лице. Из глаз уходила дикая ярость, губы разжимались, морщины на лбу разглаживались. Он словно приходил в себя после приступа безумия, по капле выпуская из души скопившийся там яд.

Молодой человек, услышав слова диктатора, действительно сделал над собой усилие и взял себя в руки. На какой-то миг он прикрыл глаза, медленно, размеренно вздохнул – и вновь обрел подобие внутреннего равновесия. Когда же Зубов вновь взглянул на Самсонова, его взгляд уже не пылал безумной жаждой убийства. Теперь он стал похож на себя прежнего – холодный, пронизывающий, но не смертоносный.

«Ах ты старый лис, – подумал Демид, глядя на притворно улыбающегося диктатора. – Хитер, ничего не скажешь. Умеешь заговорить зубы. Но смотри, не обольщайся раньше времени. Придет день – и я напомню тебе этот разговор. Напомню сполна, с процентами…»

Но вслух адмирал, конечно же, ничего подобного не сказал. Вместо этого он, помолчав с минуту, смерил Самсонова долгим, испытующим взглядом и медленно, веско произнес:

– Да, я первым вышел из боя, но только потому, что один из моих соперников предложил прекратить наше затянувшееся сражение. Не из трусости, не из слабости, но из уважения к достойному противнику. Васильков, при всей своей дерзости, все же понимает и чтит воинскую честь. Он осознал, что дальнейшее кровопролитие бессмысленно, и протянул мне руку примирения. И я ответил ему тем же.

Зубов говорил ровно, без эмоций, но в его голосе явственно звучала неприкрытая гордость. Гордость офицера, до конца исполнившего свой долг – но сохранившего при этом достоинство и благородство. Адмиралу не нужна была дешевая лесть Самсонова. Он и без того знал себе цену – и эта цена была куда выше, чем россказни перепуганного насмерть диктатора.

– А так же потому, что ситуация в секторе сражения, когда остальные корабли Птолемея Грауса начали одновременно выходить из «вагенбурга» и атаковать мои эскадры, оказалась настолько сложной, что требовала моего личного вмешательства, – продолжал Демид, не сводя пристального взгляда с Самсонова. – Именно поэтому я прервал дуэль и поспешил к своим кораблям. Не для того, чтобы спасти свою шкуру – но чтобы помочь братьям по оружию. Это мой долг, Иван Федорович. Долг командира и лидера. И для меня он превыше любого поединка, любого личного счета…

– Ты все правильно сделал, Демид Александрович, – снова на всякий случай похвалил своего подчиненного адмирал Самсонов. Его голос звучал мягко, но в нем сквозили стальные нотки непоколебимой уверенности опытного командира. – Не кори себя… В тяжелейших условиях ты принял единственно верное решение – сохранить боеспособное ядро нашего флота для дальнейших сражений.

– От этого не легче, – вздохнул Зубов, не менее командующего расстроенный поражением их Черноморского космофлота в битве за систему «Воронеж».

– Оставь эти сантименты, – бросил Самсонов, видя, что его адмирал окончательно успокоился и диктатору нечего бояться за собственную жизнь. Он сделал несколько широких шагов и остановился вплотную к Демиду, пристально глядя в его потемневшие от гнева глаза. – Ты сейчас похож на сопливую девчонку, а не на моего помощника и правую руку! Соберись, контр-адмирал! Ты нужен мне сильным, решительным, беспощадным. Готовым мстить и побеждать любой ценой. Пусть ненависть к нашим противникам, зародившаяся внутри твоего сердца, победит все остальные чувства. Ибо именно она будет давать тебе силы продолжать борьбу, быть еще сильней и беспощадней и, в итоге, отомстить всем своим обидчикам!