Хмельницкий. - Ле Иван. Страница 38

Богдан помнит Лаща еще с детских лет, когда он впервые услышал обидное для казаков панское прозвище «разбойники». Королевский стражник теперь давно уже не юноша, каким был в те годы в Чигирине. Его коротко остриженные волосы уже покрылись инеем. Тогда был он просто Лащом, а теперь — Лащом-Тучанским. Но до сих пор остался не по возрасту все таким же сорвиголовой. На этом безродном головорезе словно лежало клеймо гнусного человеконенавистника. Рот Самойла Лаща перекосила презрительная улыбка, он широко расставил ноги, как бычок на бойне. Властно ступил несколько шагов. Небрежно бросил пустой кубок на стол.

У Богдана не было настроения ссориться, тем более с королевским стражником-задирой. А эта неожиданная встреча в корчме не предвещала ничего хорошего. Сидевшие за столом притихли, поставили кружки с недопитой брагой, переглядываясь друг с другом. Словно советовались между собой, кого поддерживать им, воинам той же украинской земли.

Самойло Лащ выжидающе смотрел на полковников реестрового казачества — на старшин-сорвиголов, которые сопровождали его. Он ждал, подойдет ли этот казацкий старшина поприветствовать его, королевского стражника.

В молодости им уже однажды пришлось столкнуться в Чигирине. Но теперь он королевский стражник и судьба их снова свела на тех же приднепровских землях. С кем же, за чьим столом по-панибратски, как водится у казаков, выпьет бокал вина этот чигиринский сотник?

Когда из-за стола поднялся и черкасский полковник, есаул реестровых войск Барабаш, Лащ даже улыбнулся, как победитель.

В переполненной людьми корчме установилась жуткая тишина. Кто из них заговорит первым, что скажет? Слова чигиринского сотника, казалось, до сих пор еще звучали в накуренной и душной корчме. За столом, где для Хмельницкого освободили место, поднимались полковники и сотники. Определились две группы, хотя и не равные по числу; Полковник Нестеренко шагнул навстречу Хмельницкому и Вешняку, приглашая их к столу.

— Мы немного запоздали, отстали от чигиринских казаков… — наконец откликнулся Хмельницкий. И все в корчме облегченно вздохнули, зазвенели кубки с брагой. — Вон, вижу, пан Пешта успел уже за стол пана королевского стражника сесть. Приветствую и я пана Самойла в таком его окружении…

Хмельницкий как-то сразу преобразился, стал каким-то другим. Но нет! Он тот же самый, — очевидно, только могила исправит натуру, на которой остался след семилетнего воспитания иезуитов!

Он словно клещами сжал протянутую Лащом руку и прямо глядел ему в глаза. Королевский стражник даже смутился на мгновение.

— Зря говорят, что пан Богдан до сих пор считает себя выше других, даже своих друзей… — наконец промолвил Лащ.

— Пан Лащ лучше бы не прислушивался к таким разговорам! Если эти друзья, как сам видишь, пан стражник, и при ясной погоде прячут головы свои под крылышко… Удивляюсь я полковнику Сидору.

— Чему? — поторопился спросить Пешта. Он пытался теперь показать, что не прячет свою голову ни под свое крыло, ни под крыло банитованного королевского стражника. У него на шее даже жилы посинели от напряжения.

— Выезжали-то мы в одном направлении. Мог бы и заехать ко мне, чтобы вместе двигаться, — с издевкой в голосе заметил Богдан, еще больше обостряя отношения с есаулом своего полка.

— Пану Богдану более мягкие перины стелют сироты-наймички, когда болеет жена. Вот мы и не решились прервать сладкий сон субботовского пана хозяина. Сподручнее было заехать за паном Барабашем, есаулом реестрового войска.

Присутствующие в корчме, увидев, как покраснел от гнева Богдан, поняли, что снова надвигается буря. Сидор Пешта надеялся, что казаки смехом поддержат его наглый выпад против Хмельницкого. Но кроме нескольких старшин, соседей Пешты, никто из присутствующих и рта не раскрыл. Даже спесивый хозяин этих мест, проводник не угасшей и поныне «идеи усмирения» казачества Самойло Лащ не поддержал Пешты. А полковой есаул больше всего рассчитывал именно на поддержку королевского стражника и из-за него шел на скандал с Хмельницким. Пешта не знал, какой ценой Лащ добился милосердия у короля и разрешения снова вернуться в староство, в край казачьих поселений…

Хмельницкий пошел за Нестеренко. Уже садясь за его стол, он услышал сдержанное замечание Лаща:

— Не стоило бы пану Хмельницкому так неучтиво вести себя с уважаемым гетманом полковым есаулом. Ведь его сотня в одном полку с вами…

— Сотня чигиринских казаков — это сотня друзей, пан стражник. Но есть ли они у Пешты среди тех же чигиринских казаков?

— А ты, субботовский хуторянин, уже и подсчитать успел? — снова, как пес на привязи, гаркнул Пешта.

— Прошу успокоиться, пан есаул! — поднял руку Лащ. — На корсунской земле свои порядки. Она сумеет постоять за честь верного Речи Посполитой есаула!

В такие минуты Лащ забывал о собственных неприятностях. Он снова поднялся из-за стола. В его голосе уже звучали недобрые нотки. Обычно Лащ мог начать ссору просто из-за какого-нибудь слова. Все знали, сколько он раз был наказан за свою неудержимую склонность к ссорам.

— Заслуживает ли сотник Чигиринского полка высокого заступничества? — не сдержался Богдан Хмельницкий. — Пану Лащу хоть на старости лет следовало бы позаботиться и о своей чести. Кого защищает пан Лащ? От кого? Не нарвется ли пан Лащ на еще одну баницию? Как видно, печальный конец его скандального наставника Криштофа Немирича так и не научил его ничему? Мы едем в Варшаву по приглашению короля. Сюда скоро подъедет королевский джура пан Радзиевский. Вот мы и поможем ему при случае доложить об этом королю…

— Ты что же, угрожаешь королевскому стражнику? Осторожнее, турецкий мулла, ты можешь и не попасть к королю! — разъярился, как рассвирепевший зверь, Лащ.

— Не пана ли Пешту поставишь на моем пути, банитованный? Лучше бы за собой следил. Разве подобает пану королевскому стражнику по-разбойничьи захватывать чужие хутора и земли! Хочешь уничтожить Терехтемиров, оплевать это извечное пристанище казачества, его славы, единственный наш госпиталь!.. За это ответ будешь держать перед украинским народом, мерзавец. А ты опять задираешься с хозяевами этого края?

— Может… пан отберет? — с удивлением спросил взбешенный Лащ, подбирая слова.

— Как шелудивого пса, выгоним вон отсюда, на улицу! — указал Богдан Хмельницкий на окно, за которым разыгралась вьюга. — От краденого не разбогатеешь, пан Тучанский, даже будучи королевским стражником.

И Хмельницкий, словно уже успокоившись, потянулся за кубком с брагой. Снял со своего плеча чью-то руку — кто-то по-дружески успокаивал полковника, выражая этим свою поддержку. Он даже не сдвинулся с места навстречу рассвирепевшему стражнику. Хотя внешне Богдан был спокойным, но его зловещая усмешка, острый взгляд не предвещали ничего хорошего. А Самойло Лащ лишь мгновение колебался, словно любовался сам собой. «Satyrna twazr Rzeczypospolitej» [15], — вспомнил Богдан, как когда-то назвал его Радзиевский. Лащ рванулся к Хмельницкому, как кролик навстречу своей неминуемой гибели. Гибкий, тонкий явор против могучего, раскидистого дуба!

В этот миг словно какая-то сила вытолкнула Богдана из-за стола. В воздухе угрожающе взвилась нагайка Лаща, но его рука ударилась о глиняный кубок Богдана, так, что казалось, кость треснула. Хмельницкий, забыв о сабле, в тот же момент ударил кулаком правой руки в переносицу Лаща. Тот заревел, точно зверь, и грохнулся на пол. Нагайка выпала у него из руки, голова покачнулась, глаза налились кровью.

Лащ, поднятый своими сторонниками с пола, силился что-то сказать или выругаться. Но Богдан Хмельницкий схватил нагайку своего окровавленного противника и с омерзением отбросил в сторону.

— Убирайся вон из нашей корчмы, выродок… И чтобы духу твоего не слышно было в наших краях. Как банитованного, уничтожим на перекрестке дорог! — воскликнул Богдан, с трудом сдерживая себя. Он взял чей-то наполненный кубок и стоя осушил его. Выжидающе посматривал на дверь, услышав шум во дворе.