Операция "Берег" (СИ) - Валин Юрий Павлович. Страница 25

— С моей просьбой-то там как?

— А, это…… Сделали, приказ я привез, — комбат посмотрел с любопытством. — Тебе вообще зачем такой башнер? Мужик же не первой молодости, из пехоты, да и зубы у него знаменитые. Комбат автоматчиков вспомнил — говорит, «у бойца не пасть, а прям капкан, на амбарных хорьков заточенный». Опять же особого боевого опыта твой сиволапый Иванов не имеет.

— Зубы заряжающего мне без надобности, он же не лошадь. А опыт заряжания сейчас все равно заново нарабатывать. И от солидного возраста некоторая польза — мне бы не только «быстрее», а чтоб именно то, что надо заряжал, не отвлекался. Имею в Иванове некоторую уверенность.

— Имей, никто не возражает. Там на вашу геройскую защиту подбитого танка «наградные» где-то ходят, но что-то затянули уже. Сам понимаешь…

— Позже чего-нибудь из наград заработаем, — равнодушно сказал Олег.

— Ну, или так… — комбат относился к награждениям с чуть иным чувством, без легкомыслия. — Короче, уже долечивается твой Иванов, оставили в санвзводе на пару дней помощи в хозработах, потом сюда направят. Недолго ему там скучать-бездельничать.

* * *

Совершенно не скучал Митрич. Задыхался, это да. В смысле, оба задыхались.

— Вот же ты черт неутомимый! — военфельдшер Сорокина села и поправила бретельки весьма даже миленькой нижней кружевной рубашки.

Митрич восхищенно вздохнул.

— И все равно комплименты норовишь намекнуть? — едва слышно засмеялась мимолетная страстная подруга.

— Так есть чем восхититься, — заверил выздоравливающий Иванов, вытягиваясь на кипе матрацев.

— Лет пять назад ты бы меня видел, — с некоторой грустью сказала красавица, подбирая тяжелые волосы и закалывая на затылке.

— Лет пять назад вообще бы разминулись.

— Это верно, — Сорока закончила с прической, глянула искоса. — Хорош ты, подлец, вот правда — хорош. Зубы бы тебе поменять. Если что, приезжай после войны в Ленинград. Направление в стоматологический помогу достать.

— То лишнее. Не в зубах моя сила.

— Действительно — вот же ты черт ушлый до постели.

Помолчали. Иванов знал, что никогда в Ленинград не приедет, да и Ленка это знала. У нее иные дела будут. Но несколько сокрушительно прекрасных мгновений — и на матрасах, и чуть иных — порой будут вспоминаться.

— Ладно, спи пока. Народу сказала, что ты ночью работал, да про то девки и сами знают. Перед отъездом выспаться — самое нормальное дело. Ночью машина в штаб бригады пойдет, довезет. Шаровары новые я подобрала, смени.

— Спасибо, Елена-Прекрасная.

Поцеловала — уже в щеку, почти по-дружески. Подождала, слушая у двери — вот сейчас пуст коридор у кладовой.

— Да, все забываю спросить — ты зачем тогда наврал, что я фрица лично застрелила? Я просила? Оно мне очень надо было?

— Ну, ты же в него попала? Я только это и сказал.

— Ага, и как мне теперь ту медаль носить? Это брошка что ли, дармовая? «Лично возглавила оборону медсанпункта, лично уничтожила из пистолета…» Вот же ты черт, Иванов. Ну, будь живой.

Исчезла. Провожать точно не придет.

Митрич улыбнулся темному прусскому потолку. Провожание нам без надобности, а вспомнить есть что. Надо бы поспать, ночь с разборкой гнутых санлечебных коек и иными… гм, трудами, вышла напряженной.

Зубы… зубы… а что зубы? Держатся зубы крепко, хорошо сделали. Кого нужно не смущают, кого нужно попугивают.

А ведь это почти здесь и было. Нет, на карту не смотрел, но по беглой прикидке всего верст тридцать-сорок, может чуть больше…

* * *

24 ноября 1920 года.

У пограничного перехода Данкберг[1].

День. Точное время неизвестно.

Немецкие пограничники встретили гостей на подходе — вышли на дорогу, оружие держали наготове. За подстриженными кустами виднелось основательное краснокирпичное здание — германский пункт пограничного пропуска или застава — да хрен его знает.

Старшие бойцы-красноармейцы несли свои «трехлинейки», держа на плече прикладом вверх — издали видно, что стрелять не собираются.

Немцев было четверо: солидный фельдфебель или кто он там, весь в лычках, двое матерых солдат, и молодой — этот единственный в стальном шлеме, видать, для дисциплины и важности носит.

— Германские камрады, мы просим интернирования, — неуверенно объявил Игнат, останавливаясь в шагах пяти от перегородивших дорогу пограничников. — Мы из 4-й армии. Есть справки. Интернирование нам нужно, понятно я говорю, фирштейн?

Фельдфебель наконец кивнул. Без особого воодушевления. И все остались стоять как стояли.

— Вот же история с географией, а что мы еще должны сделать? Гопака с трепаком станцевать? — пробормотал Чижов. — Белую портянку на ствол поднять? Так нету у нас.

Немцы смотрели с вялым отвращением — не конкретно к этим нежданным красноармейцам-оборванцам, а к предстоящему процессу — это же оформлять нужно, конвоировать, ходить туда-сюда. Только молодой германец глазел с интересом, видимо, внове ему всё. Сдвинул каску на затылок, нос любопытно наставил — на кончике носа родинка-бородавка, на сбитую пулеметную «мушку» похожа.

Фельдфебель тяжко вздохнул, наглядно похлопал по собственному карману:

— Документовач, вы иметь? Или найн?

Беглецы полезли за документами: имелись «четвертушки» эскадронных удостоверений с насмерть расплывшимися лиловыми печатями, да еще справки на получение лагерного продуктового довольствия. Польскими бумажками, по правде-то говоря, следовало подтереться, но Чижов сказал, что германцы любой документ очень ценят, то общеизвестное дело, нужно хранить.

Так и вышло. Фельдфебель, держа с понятной брезгливостью, изучал мятые удостоверения, говорил «гут!» и аккуратно прятал в сумку, жестом заверяя, что все нормально — вернет после оформления. Солдаты осторожно, без резких движений отобрали у красноармейцев винтовки и патроны. Готовились двинуться к заставе, где все дооформят — сразу видно, у германцев с этим строго. Но тут фельдфебеля заклинило на Митьке. Таращил глаза в бумажку, шевелил усами. Глянул осуждающе уже прямо в физиономию «тов. Иванову».

— Найн. Ты не солдат, не жолнер. Zivilist[2]. Это есть обман. Найн, плёхо. Не солдат, не кафалерист, не большеффик.

— А кто же я? — оторопело уточнил Митька.

Фельдфебель подумал и предположил:

— Ты киндер? Киндер-лгун?

— Э, ты что творишь, немецкая… твоя власть⁈ — взъерошился Игнат. — Это же наш эскадронный трубач. Всё дорогу с нами шел. А ну пропускай его! Он с нами. Понимаешь⁈

— Найн! — немец продемонстрировал красноармейцам Митькины бумаги, подчеркнул желтым ногтем дату рождения. — Найн. Он идти назад.

— Куда⁈ — взвизгнул Митька.

Фельдфебель пожал плечами:

— Идти обрат. В польск лагерь. Може испрафить документфы. И польск печать.

Издевался германец, хотя и вида не подавал.

Бойцы зарычали. Немецкие пограничники молча раздвинулись, наставили винтовки — кинжальные штыки блестели холодно и однозначно.

— Идите, я потом догоню, — пробормотал Митька.

Стояли в тишине солдаты оборванные и солдаты сытые, ждали, как решится. А как оно могло решиться? У германцев сила, тут как угодно на штыки садись — хоть пузом, хоть пламенным сердцем — ничего не изменишь.

Наконец, Чижов выдавил:

— Только догони, Митька. Обязательно

— Догоню.

Пошли красноармейцы под конвоем к заставе, а перед Митькой остался фельдфебель. В мгновение ока ставший ничтожным киндером Иванофф, не сразу понял, что ему документы суют. Забрал.

— Auf Wiedersehen[3], — фельдфебель, подумал, открыл портсигар и дал Митьке папиросу — видимо, в утешение. Махнул ладонью в польскую сторону: — Фсё, идти.

Пошел Иванов. Поскольку иных вариантов не имелось, явно сейчас за нарушителем приглядывать будут.