Битва за Лукоморье. Книга 3 - Камша Вера Викторовна. Страница 34
«Мне только кровь да сердце твои надобны, дитятко… Я твою кровь нынче выпью – и душа твоя на Ту-Сторону уйдет. К повелителю…»
И, как и тогда, отчаяние разом куда-то отступило. Терёшку захлестнула жаркая, упрямая и бесшабашно-злая ярость. Нельзя сдаваться. Рано гадина слюни роняет. Вештица клыки гнилые об него обломала, и этому неведомому отродью Чернояра он себя сожрать не даст.
Время надо как-то потянуть – на разговор тварь вызвать, что ли, пускай побахвалится… А там, дай Белобог, руки-ноги отойдут, его же на этот раз связать не озаботились.
И заодно, глядишь, к ним с Василием и Мадиной подмога подоспеет. Алырская царица помянула, что Добрыня Никитич за знахарем для него, Терёшки, куда-то поехал. Значит, жив богатырь и цел… Лишь бы с воеводой по дороге никакой беды не стряслось. Страшилище-то наверняка басню про знахаря выдумало, чтоб спровадить Добрыню прочь из своего логова и без помех с остальными расправиться… Не по зубам воевода ему, видать!
– Не… поперхнись… ненароком… – выдохнул парень. – Наш старший… вернется… и нас выручит…
– А ты смелый, – в гляделках твари снова промелькнуло удивление. – Хочешь поболтать напоследок? Что ж, храбрец-удалец, давай поболтаем. Я по душевным разговорам стосковалась. Путники сюда редко заглядывают, скуку разогнать нечем… А большого богатыря мои слуги в лесу задержат. Воротится он не скоро.
Повелась, подлюка! Проглотила наживку вместе с крючком. Как оголодавшая щука, что без разбору на любую добычу бросается – от плотвицы до утки и водяной крысы. Ну да, нечисти только дай про себя, любимую, байки потравить.
– Мы-то уже подумывали на новое место перебираться. Поживы тут мало, слезы одни. Так что спасибо вам, дурни из Белосветья, очень вы вовремя мне попались, – покачиваясь на ногах-щупальцах, чудище заскользило к ларю у двери. Откинуло крышку и вытащило странную посудину – что-то вроде здоровенного двухведерного самовара, но из черного стекла и на трех железных лапах. Поволокло к столу. – С теми двумя, в подполе, пусть избушечка развлекается, а то совсем она, бедная, изголодалась. Кто из них покрепче окажется, тот еще поживет… немножко. А я покуда тебя выпотрошу. Для моих дел, чтоб ты знал, мертвечина не пригодна. И лучше, чтоб живое человечье мясо в сознании было, вот я тебя отхаживать и взялась. Побоялась, подохнешь от яда раньше времени – а ты, эвон, сам оклемался, щенок неблагодарный, зря только старалась и на тебя снадобья изводила! Да еще, даром что в беспамятстве валялся, как-то учуял, что возится с тобой не человек… Сестрицы б такого оценили, сильный, смелый, волшба, жаль не девчонка, а то б переманили…
О чем это тварь вдруг отрывисто забормотала, обращаясь уже не к пленнику, а сама к себе, уразуметь парень не сумел. Чушь бессвязная какая-то, ни складу, ни ладу… А чудище, поставив «самовар» на стол, словно разом очнулось.
– Ну, ничего, как подзакушу, так сил наберусь, и с вашим старшим легко справлюсь. Даже волшбу в ход пускать не придется.
– Погоди… хвастать… – после непонятных, но донельзя жутко прозвучавших слов нечисти об изголодавшейся избе у Терёшки опять сердце прыгнуло к горлу, но уже от страха за Василия и Мадину, а не за себя. – Он… и не таких, как ты… одолевал…
– Ой ли? – с насмешкой отозвалось чудище. – Силушка-то его богатырская здесь, в чужом мире, почти вдвое убавилась. И у его приятеля – тоже. Вы что, ясны соколы, и про это не знали, когда сюда совались? А дивокони твоих дружков вам сейчас не помощники. Думаешь, с чего дряни мерзкие не почуяли, что с хозяевами беда? Я на них чары навела, пока тот вояка стряпней моей угощался…
Людоедка возилась с посудиной, а один из служек меж тем стащил с печи и приволок хозяйке большой плоский короб. Когда та принялась раскладывать на столе вынутые оттуда кривые тонкие ножи и иглы, Терёшка зло прикусил губу и ощутил во рту соленый вкус крови.
Не показывай ей, что боишься, с ожесточением приказал себе мальчишка. Не радуй эту погань зубастую, не хорони прежде смерти ни Василия Казимировича с алырской царицей, ни себя. Ты, Терёха, покуда ни до Китеж-града не добрался, ни об отце своем родном, чей серебряный крест-секирку на груди носишь, так ничегошеньки и не узнал. Так что рано еще сдаваться. Отец-то на твоем месте, поди, не сробел бы, придумал, как выпутаться и товарищам в подполе пособить… Не смей память о нем позорить, понял? А приемный твой батюшка Пахом чему тебя учил, когда ты мальцом нос расшибал, палец ножом рассаживал да с лошади падал и хныкал? «От напасти не пропасти, а на свете два раза не помирать…» Пока живой – барахтайся. Дерись. Даже если нечем.
Ну, а коли придется все-таки на Ту-Сторону уходить, плюнуть в морду твари напоследок у тебя сил хватит. Не дождется она, чтобы ты раскис, слезу пустил и портки от страха намочил.
– Я и не надеялась уже, что так повезет. Три года, как владычица меня от Охотников спасла и здесь укрыла. Только в этой глуши иномирной толком и добычей не разживешься. А как в Белосветье вернуться, не знаю, – чудище, кажись, даже вздохнуло, – ну ничего, ты мне подскажешь. Или тот из приятелей твоих, кого изба не доест. Под моими ножами вы, люди, разговорчивыми делаетесь.
– А кто хоть… ты такая? – прохрипел Терёшка. – Обидно-то… не узнать даже… кому на обед пойдешь…
И обнаружил, что язык слушается получше, меньше заплетается.
– Не понял еще? – уронила тварь с ленивой издевкой. – Или ты про нас не слышал? Коли так, тебе оно и ни к чему. А вот как ты умирать будешь, я, пожалуй, сначала расскажу. Позабавлю тебя, чтоб знал, чего ждать.
Овраг остался позади. Пестрые заросли наконец расступились, и в просвете между деревьями показалась «ведьмина плешь», посреди которой стояла изба отступницы.
Хозяйка наверняка не ждет, что он вернется так быстро, колотилось в висках у Добрыни во время скачки через чащу. Не срежь великоградец путь, они с Бурушкой еще огибали бы овраг, а задержать воеводу в лесу служки яги, видать, должны были на обратном пути к избе.
Именно задержать. Скорее всего, гадам велели оставить русича без коня, может быть, ранить, но не убить. Не просто потому, что яга не могла не понимать: сами сладить с богатырем ее уроды не сумеют. Из книги Ведислава Добрыня помнил, что на зелья, которые отступницы стряпают из тел своих жертв, человечья кровь годится лишь горячая. Еще не остывшая.
«Сверху! Снова!» – предупреждение неистово заржавшего Бурушки ворвалось в мысли, когда до заросшего багряными папоротниками края поляны оставался какой-то десяток саженей.
На этот раз поджидавший в засаде черный летун напал молча. Без крика. И напал в одиночку! Значит, гусей-лебедей у яги в запасе всего-то парочка и была.
То ли зубастая дивоптица, выцеливая их, кружила высоко над опушкой, то ли караулила в засидке, но врасплох богатыря на сей раз она не застала. Стрелять из лука с коня, по-степняцки, Добрыня обучился еще лет в одиннадцать. Снаряженный заранее лук он выхватил из саадака не глядя. Сжав коленями бока жеребца, потянул из колчана стрелу и привычным стремительным движением натянул тетиву к правому уху. Она звонко запела-загудела, когда усиленный роговыми подзорами [17] и лосиными сухожилиями лук послал стрелу в полет – длинную, с тяжелым, граненым железным жалом. Вслед ей с тугой сыромятной тетивы сорвались еще две.
Добрыня знал, что не промахнется, да и трудно было промахнуться по такой туше. Гусю-лебедю, который заходил на них с Бурушкой, широко расправив крылья, первая стрела угодила чуть выше основания шеи. Вторая – в грудь, третья – в правое крыло.
И от крыла, и от скользкой вороненой брони перьев, внахлест покрывающих грудину, обе отскочили. Хотя Добрыня из этого лука, который обычный человек не смог бы даже натянуть, наповал укладывал, бывало, тура на охоте. А стрелу, завязшую в мышцах шеи, дивоптица, кажется, даже не заметила.
Бурушко резко развернулся на скаку. Чернокрылый страх пронесся над ними и пошел вверх, набирая высоту для следующей атаки. Добрыня успел увидеть, как блеснул частокол острых треугольных зубов в распахнутом клюве.