Битва за Лукоморье. Книга 3 - Камша Вера Викторовна. Страница 36

Стены подпола бревенчатыми назвать язык не поворачивался, больше всего походило это на переплетение оголенных мышц, с которых кожу содрали. Синюшно-фиолетовых, подрагивающих. Сквозь склизкую упругую плоть сеткой прорастали не то вены, не то полупрозрачные хрящеватые трубки. Мерно пульсировали и гнилостно мерцали – таким светом сияют шляпки поганок ночью на болоте.

Из пола к своду подвала тянулись толстые, обхвата в полтора, опорные столбы-сваи. Тоже мокрые и блестящие, как только что освежеванное мясо. Их было четыре. Со свода между столбами свисала сопливая бахрома жирных белых сосулек, с их концов что-то дробно капало. Глубину подвала, насколько видел в полутьме глаз, заполняла перекрученная клубками мешанина каких-то отростков, раздутых, как громадные колбасы. Или как чьи-то судорожно сокращающиеся кишки…

Богатырь выбранился. Негромко, но цветисто.

– Как мы… сюда попали-то? – выдохнул он.

Великоградец уже представлял, что услышит в ответ, и мысленно честил себя, болвана-простака, на все корки самыми непотребными словами.

– Ты заснул, а я по голове получила от Премилы вашей распрекрасной, – огрызнулась Мадина. – В себя уже тут пришла, в подполе… Паренек ваш очнулся, я Премилу позвала, а малец ее как увидел – глаза вытаращил. Сказать что-то хотел, да не успел толком. Одно и прошептал: «Берегись!..» Вот тогда она меня и огрела… Что теперь с ним и с Добрыней Никитичем, не знаю.

Василий опять зло ругнулся. Потом – еще раз, когда обнаружил, что на поясе нет ни меча, ни ножа. И поздравил себя с тем, что они крепко влипли. Никакая Премила не жена царского лесничего, это ясно как белый день. Ведьма она, продавшая душу Тьме, причем ведьма не из слабых. У кого еще быть в избе такому подполу? Лиходейка уж точно тут не квашеную капусту с мочеными яблоками хранит… Да и помнил Казимирович, какой дар достался Терёшке от отца-Охотника. Что же за жуть увидел парень под личиной пригожей и участливой молодухи?..

Одно греет душу – Терёшка жив и в себя пришел, а Добрыню Премила ничем угостить не успела. Зато как бы не угодил ничего не подозревающий побратим в ловушку в лесу…

– Сказочку эта тварь для нас сплела знатную. Еще и серебро вон нацепила, охранные руны намалевала… И об заклад побьюсь, нет у нее никакого мужа, – пробормотал Василий, поднимаясь на ноги.

Во рту было мерзко, голова трещала, как с тяжкого похмелья. Подпол-утроба пугал до икоты, но чем дальше, тем сильнее казалось Василию, что это не просто темница для угодивших к ведьме в лапы пленников. Откройся перед ними с Мадиной сейчас где-нибудь в углу вход прямиком в Чернояр, русич даже не удивился бы.

– Слушай, государыня, а у той колдуньи-лисы дочки или внучки часом не было? – нахмурился Казимирович.

– Ты думаешь… Да нет вроде, Николай бы знал, – охнула Мадина. – И… в толк не возьму еще: почему нас не связали?

Великоградцу эта непонятная промашка Премилы тоже покоя не давала, но пока было не до того. Взобравшись по лесенке, ведущей к лазу в подпол, Казимирович попытался надавить на крышку. Сначала плечом, потом – обеими руками. Потом хорошенько добавил кулаком. Без толку, хотя кулачным бойцом Вася в дружине был не последним, любил это дело, а на батюшкином подворье, еще юнцом, как-то взбесившегося быка одним ударом промеж рогов наземь уложил. Ни сдвинуть крышку подпола, ни выворотить не получалось, та словно вросла в пазы.

Ни единого лучика света сквозь щели между ней и половицами не пробивалось. Снаружи, из горницы, не доносилось ни звука, как русич ни прислушивался. Будто отделяла от нее подполье толща земли и камня аршинов этак в пять.

Богатырь заколотил сильнее, и его передернуло от гадливости. Василию почудилось, что осклизлая крышка упруго проминается под костяшками кулаков. Как живое мясо под толстой влажной шкурой.

Позади, за спиной, что-то громко забурлило и выдохнуло-всхлипнуло. С таким звуком, нутряным и глухим, вырываются, лопаясь, пузыри из растревоженной трясины. Русич обернулся через плечо и увидел, как побежали по стенам подпола волны дрожи. Вспыхнула болотной зеленью сетка трубок-вен, оплетающая стены, налились изнутри гнойным желтым свечением сваи, что поддерживали свод подвала. Задергалась-зашевелилась мерзость, похожая на кишки, и тоже бледно заискрилась, истекая клейкими нитями светящейся слизи.

А потом великоградца накрыло.

Сознание у Василия помутилось так резко, что он пошатнулся, ушибся плечом о стену и тяжело опустился на ступеньку лесенки. В горле запершило, слюна во рту стала горькой, перед глазами потемнело. Это было как жесткий удар, прилетевший в затылок. А следом в сознании богатыря зашарили чьи-то липкие, скользкие и жадные щупальца, без жалости выворачивая разум наизнанку. Щупальца чего-то чужого, хищного, неистово голодного, пытающегося добраться до самых потаенных закоулков души, памяти и рассудка. Высосать из них живое тепло и до краев залить взамен черной отравой, в которой слабый человечишка захлебнется.

– Вспоминай, – велели Василию чьи-то холодные скрипучие голоса. – Всё то, о чем тебе вспоминать нестерпимо больно и стыдно… о чем ты хочешь забыть, да не выходит… Вспоминай всё, что гнетет… что лежит на сердце камнем… что сочится из него гноем и сукровицей… Вспоминай всё, что снится тебе в тяжких снах и заставляет холодным потом покрываться… Вспоминай всех, кого потерял, подвел, не сберег, перед кем никогда не искупишь своей вины… Эти раны не заживут, эту боль не исцелить, а жизнь – дурной бессмысленный морок… Уж лучше не быть, не мучиться… Сдавайся, воин. Так легче, так проще, так честнее, так ты больше никого не предашь, и никто не предаст тебя… Так не наделаешь новых непоправимых ошибок, никого не загубишь, нико…

– А вот хрена без сметаны вам… – прохрипел Казимирович, тряся головой.

Он словно из темной болотной воды вынырнул, тяжело дыша. Тело бил озноб, спина под рубахой взмокла, виски, затылок и темя раскалывались, но навалившееся наваждение отпустило, будто лопнули какие-то невидимые арканы.

В уши ворвался тихий, захлебывающийся и сдавленный плач. Мадина по-прежнему сидела на полу, сжавшись в комок и спрятав лицо в ладони. Плечи ее без удержу тряслись.

– Эй, Мадина Милонеговна! – хрипло, с тревогой, окликнул царицу богатырь, но та даже головы не повернула.

Спрыгнув с лесенки, Василий бросился к алырке. Опустился рядом на колени, осторожно тронул за руку. Плач прервался, царица отвела ладони от лица и подняла на русича глаза. Они были совершенно безумны, взгляд – остекленевший, к щекам, залитым слезами, липли разметавшиеся пряди волос, а губы мелко прыгали.

– Пусти, – простонала она. – Незачем… Всё – незачем… Мы отсюда… только на смерть выйдем… Сейчас придут… и скажут: пора ехать…

– Кто придет? – Василий вздрогнул. – Куда ехать?

– Они… Батюшкины люди… А батюшка… меня не обнял даже… напоследок… – всхлипнувшую алырку вновь всю затрясло. – Дядя Славомир сказал… прости его, Мадинушка… тяжко ему… совестно… А на взморье… цепи были холодные… ой, холодные… и чайки кричали… как плакальщицы на похоронах… И я Белобога молила… чтоб скорее… Чтоб сразу… Сразу – лучше, так и нынче надо… Пусти-и!..

Ее голос надломился, плач перешел в надрывный громкий смех.

У царицы в головушке тоже похозяйничали, сообразил Василий. Вот чего он не ожидал, так это того, что Мадина зашипит, как разъяренная кошка, вырвет руку и выбросит ее вперед, целясь растопыренными пальцами ему в глаза. Голову богатырь успел отдернуть, ногти алырки мазнули по скуле, а сама она проворно отползла на четвереньках назад. Вскочила на ноги и, оскальзываясь на влажном от слизи полу, метнулась в глубину подвала.

Теперь ясно, почему оружие-то у него отобрали, а вот связывать их с Мадиной не стали. Просто ни к чему было. Премила не сомневалась, что пленникам против чар избы не выстоять.

Опорная свая, к которой, пьяно шатаясь, подбежала алырка, еще муторней засияла холодной ядовитой желтизной, когда Мадина обхватила ее руками и прижалась-прильнула к ней всем телом. Василий, кинувшийся к царице, обмер. Влажно блестящая поверхность столба словно бы подалась, прогибаясь, навстречу Мадине… и сделалась полупрозрачной. Как мутное, запотевшее стекло или густой студень. В толще этого студня ветвились какие-то жилы и хрящи, что-то пузырилось и темнели непонятные бесформенные пятна.