Схватка за Родос - Старшов Евгений. Страница 28

— Так-то все вроде складно — но меня бумаги смущают. А ну, как обыщут? Не миновать мне тогда петли…

— Не волнуйся, запрячем так, что никто не донюхается, кусочек будет небольшой и претонкий.

— И когда же?

— А что тянуть? Завтра, рано утром. Далматец пойдет нынче вечером. Решился?

Албанец молча кивнул, потом прибавил тихо:

— Только я вот что попрошу… Ружье мне хорошее чтоб выдали, и свежую голову… Если не турецкую, то хотя бы от пленных, но такую, чтобы на турка была похожа. Так лучше пройду.

Мизак довольно поглядел на албанца: да, негодяй что надо! Сделает дело!

— По такому случаю будет тебе хорошая голова.

— Главное, чтобы свежая была, иначе не поверят.

— Обещал — значит, будет все как надо… Отдыхай пока.

И в означенное время лживый албанец, забыв о страданиях своей родины, со свежеотрезанной головой и тяжелым ружьем как знаками своей доблести, добрался до итальянского поста и был впущен внутрь не только без малейших подозрений, но даже с похвалой за столь геройский побег из плена.

Предатель нарочно избрал для проникновения итальянский участок, поскольку его там как оруженосца Филельфуса отменно знали. Однако мерзавец не ограничился успехом первого этапа своей миссии. Он тут же, отвечая на многочисленные живые расспросы импульсивных итальянцев, скорчил постную рожу и трагическим голосом возвестил:

— Судари мои и господа, то, что я видел и слышал, повергло меня в глубокую грусть — настолько безнадежно положение всех, пребывающих внутри стен! Султан намерен самолично прибыть сюда и привезти с собой сто тысяч воинов и пятнадцать тысяч орудий — об этом во всеуслышание поведал его гонец! Так что не знаю, что всех нас ждет, когда придет Мехмед. Одно нам облегчение — сдаться с повинной до его прихода, может, тогда нас Мизак на радостях пожалеет…

Итальянцы забранились, загудели. Кто-то накинулся с руганью на албанца, называя его турецким подсылом, на что тот так же спокойно-трагично ответствовал:

— Был бы я таким, как говорите, разве вернулся бы к вам сюда? Нет, моя честь велит мне разделить участь моих боевых товарищей, а в первую очередь — моего любимого сиятельного господина Филельфуса. Как он? Жив ли?

Раздались голоса:

— Да жив, жив. Что с ним сделается!..

— А ты, кажется, все же пугать нас сюда проник!

— Брось молоть, чего пугать! И так об этом знают все — и стрелы были, и магистр всенародно объявлял, что это все турецкое вранье…

— А вот выходит, что и не вранье вовсе.

— Так чего тогда на человека накинулись?

Итальянцев становилось все больше. Перебежчик пока отдыхал. Слухи распространялись быстро, поэтому вскоре явились ближайшие соседи итальянцев по обороне — кастильцы. В общем, начался ропот, и хотя на этот раз никаких последствий он не породил, главное было сделано, злые плевелы посеяны, так что оставалось лишь дождаться всходов.

Эмоциональные итальянцы стали по ночам тайком сговариваться с не менее пламенными кастильцами по поводу всего происходящего. Поначалу были лишь неорганизованные сходки и горестные ламентации, но ночь от ночи все определеннее вырисовывалась какая-то мысль, что положение осажденных отчаянное и безнадежное…

Однако об этом — в свое время, а пока вернемся к албанцу, которого с поистине геройскими почестями сопровождают в Кастелло. Сам албанец при этом примечает, что, где да как. Полюбовался на требушет, блещущий натертыми бараньим салом механическими узлами. Видел опустевшие и напрасно до недавнего времени бомбардируемые турками дома. Видел новый ров и бастион за трухлявой стеной еврейского квартала. Все видел и сделал выводы, что Родосу все же не устоять. Ну, а раз он это прекрасно понимает, то и остальные ведь тоже не глупцы. Может, и Филельфус тоже… Что ж, вот и поглядим!

Прошло три-четыре дня, преисполненных рутинными событиями осады. Вылазки, обстрелы, пленные, перебежчики, смерти… У Филельфуса уже голова идет кругом — ему и в мирное время забот хватало, а теперь… Уже ходит, пошатываясь от усталости.

Вот магистр кажется железным — но кому лучше Филельфуса знать, что д’Обюссон на пределе сил… Только неусыпные заботы об общем благе еще держали его на ногах. Магистр понимал, что нужен своей пастве, и просто не мог оставить ее.

Другое дело он, Филельфус… Все чаще вспоминалась родина, солнечная Романья, полная буйства зелени, удивительные тополя с плоской раскидистой кроной, умиротворенные аббатства, мощные крепости, орлиными гнездами усеявшие окрестные горы, и над всем этим — видный практически отовсюду гигантский горный хребет Титано с венчающими его тремя крепостями вольного государства Сан-Марино… И дикая "схватка слона и орла", финал которой наблюдал молодой Филельфус.

Речь о жестоком междоусобии местных феодалов, Сиджизмондо Пандольфо Малатесты, в гербе которого был индийский слон, и Федериго Монтефельтро, ныне герцога Урбинского, в гербе которого черный орел. Силен и яр был слон, много народу и синьоров потоптал, сам Федериго получил в сражении против него столь меткий удар копьем в лицо, что лишился глаза и верхушки носа… Но все-таки победил Федериго этого слона, потому что Мала-теста бездумно пошел против самого папы…

Все детство и отрочество Филельфуса было омрачено черным дымом сожженных городов, крепостей и людей. Два феодальных хищника годами разоряли прекрасную страну не хуже, чем Йорки с Ланкастерами в Англии. Потому и Филельфус оказался на Родосе, не желая проливать кровь соотечественников.

И все-таки тоска по Родине порой шептала, что не следовало уезжать на Родос. Здесь хоть тоже тепло и солнечно, но все не то, деревья не те, вино… Не хуже, нет, просто другое… Неужели Филельфус больше никогда не увидит родные горы и долины, башни колоколен и горных замков?.. Равеннские мозаики, с которых доселе взирают властный император Нового Рима Юстиниан и его супруга, бывшая циркачка Феодора. Как хорошо было в жару освежиться у фонтана, испив ледяной воды!.. Здесь вкус у воды не тот…

Отсюда и хандра, и возлияния… Оруженосец-албанец уже не удивлялся, узрев Филельфуса не раз и не два в грустных размышлениях в итальянском "оберже", в полном одиночестве, если не считать собеседницей горькую греческую красную настойку…

У брата-секретаря просто опускались руки. К туркам вон, упрямо поговаривают, подкрепление грядет, а иоанниты почти ничего не получают, кроме льстивых посланий от коронованных негодяев с увещаниями крепиться и держаться. Легко им увещевать!

И вот в очередной период хандры, начавшейся у Фидельфуса, албанец счел возможным завести разговор — сначала издалека, подобострастно поинтересовался, что, мол, такое с любимым господином. Мрачный Филельфус поглядел на него волком, потом жестом приказал сесть за стол, сухо спросил:

— А зачем ты вернулся?..

— Как же я мог иначе? Судьба нас связала, куда ты, хозяин, туда и я. Не мог я тебя оставить, это было бы черной неблагодарностью…

— Ну да… Так-то логично, но… думаю, что зря. Здесь гибель… И ничего иного. Славная ли, нет — кто будет разбираться, когда над башнями Родоса взовьется флаг с полумесяцем?..

— Господин так в этом уверен?

— Не прикидывайся дураком — этакие вопросы задавать… Сам все видишь прекрасно…

— Но человек все же что-то может изменить, он же не тупой баран, ждущий, пока ему перережут глотку…

— Когда связаны руки-ноги, не до каких бы то ни было действий… Налей-ка мне… Да и сам можешь выпить, я разрешаю.

Филельфус еще долго и нудно рассусоливал, а албанец сочувственно-печально поддакивал, в то же время внутренне расцветая от радости.

Рыцарь меж тем, разгоряченный настойкой и отчаянием, прошелся и по магистру, и по "столпам", и вообще по всему — нет смысла пересказывать. Отметим лишь одно — албанец счел хозяина вполне готовым к той роли, что ему уготовил Мизак-паша, и начал потихонечку "обрабатывать" орденского секретаря. Слово за слово, и вот уж албанец исподволь хвалит, как у турок все разумно устроено, и Филельфус с ним соглашается — он никогда не скрывал своих одобрительных взглядов на многие из устроений турецкого государственного устройства, о чем, как читатель помнит, албанец уже докладывал Мизаку. Потом предатель упомянул о грядущем прибытии султана — но секретарь и это давно знает.