Золушка и Мафиози (ЛП) - Беллучи Лола. Страница 75

— Что? — Спрашиваю я, уже предвидя, что мне не понравится то, что он скажет.

— Просто держи дистанцию, хорошо? Думаю, двух метров будет достаточно. Я могу подхватить болезнь, это наверно заразно.

— Какую болезнь?

Мой брат вскидывает бровь, безмолвно спрашивая:

— Правда не понимаешь?

— Правда, — и я фыркаю, снова начиная идти. — Засранец!

— Именно это ты и сказал про Витторио, когда он влюбился.

— Витторио - засранец в любом контексте и в любой ситуации. На любой вопрос, в котором фигурируют слова "Витторио" и "засранец", ответ всегда будет "да". – Чезаре смеется.

Чезаре снова останавливается, когда мы уже почти подошли к двери особняка. Какого хрена? Я резко выдыхаю, тоже останавливаясь.

— Ты не собираешься отрицать это?

— Отрицать что?

— Что ты влюбился, может быть это просто страсть?

Я наклоняю голову, но мне нужно всего несколько секунд, чтобы решить, как реагировать на это слово.

— Я не уверен, что стоит.

Мой брат несколько раз открывает и закрывает рот, и я качаю головой, оставляя его позади, хотя мои мысли все еще застряли на его вопросе.

Может быть, это то самое имя чувству, которое я искал несколько дней? Страсть?

Большую часть своей жизни я считал, что такие мужчины, как я, не способны на любовь. Правда, когда я увидел, как Витторио влюбился в Габриэллу, я задалась вопросом, является ли он исключением из правил или этого правила просто не существует, но я не стал тратить много времени на поиски ответа.

Вероятность того, что я способен на порабощающее чувство, была слишком мала, чтобы стоить хоть секунды моего времени. Я не тот человек, который позволяет подчинить себя. Или не позволял, потому что каким еще словом можно было определить то, как меня осуждали за одержимость Рафаэлой?

Все, что, как мне казалось, я знал об эмоциональной вовлеченности, было тщательно извращено, когда она впервые открыла свой умный рот, чтобы бросить мне вызов, до такой степени, что мне было просто наплевать на то, что мое желание трахнуть эту женщину было не единственным. Единственное, что заставляло меня двигаться в небесах и на земле, чтобы заполучить ее в свои руки. Все, что имело значение, – это то, чтобы она была у меня. И когда я получил ее, того, что у меня было, оказалось недостаточно. Я хотел не только тело Рафаэлы, не только ее мысли, не только ее желания. Я хотел всего.

И если однажды я подумал, что хочу согнуть ее, уничтожить ее дух, пока не останется ничего, кроме того, что я решил сохранить, то потом понял, что все еще хочу ее уничтожить, но совсем по-другому.

Я хочу, чтобы она настолько сильно зависела от меня, что уход из моей жизни станет не просто немыслимым, а непрактичным. Я имел в виду это, когда сказал ей на краю обрыва, что ничто на небе, земле или в аду не сможет удержать меня от нее.

Даже ее собственная воля не сможет этого сделать. У нее нет другого выбора, кроме как хотеть меня так же сильно, как я хочу ее, чего бы это ни стоило, потому что после долгих раздумий я понял, что это... чувство никуда не денется.

Я не хочу Рафаэлу ни на год, ни на десятилетие. Я хочу ее навсегда, и это самая извращенная степень моего безумия. Та, что не допускает даже тени вероятности потерять эту женщину в какой-то момент.

Это и есть та любовь, о которой говорят? Я так не думаю. Не думаю, что этого слова из шести букв достаточно, чтобы описать размер моей потребности.

— Я должен был понять, что это не просто прихоть. — Чезаре усмехается, когда доходит до меня.

— Ты должен был, но ты глуп.

— Пошел ты, Тициано!

— Привет, Луиджия, — здороваюсь я, когда она встречает нас у двери. Я целую ее в щеку и протягиваю ей свой пиджак.

— Привет, Тициано.

Я поднимаюсь наверх за Рафаэлой и обнаруживаю, что она уже в гостиной и ждет меня. Она одаривает меня прекрасной улыбкой, и я беру ее за руку. Ее пальцы переплетаются с моими, и ее рот находит мой.

Она медленно целует меня и вздыхает в мой рот, когда прерывает обмен между нашими губами и языками, потому что ей нужно отдышаться.

— Привет, куколка.

– Привет, муж.

Я смеюсь один, потому что никогда не думал, что мне будет так приятно это слышать. Мне это чертовски нравится.

— Ты готова?

— Я никогда не буду готова к нашим семейным ужинам, Тициано. Это невозможно!

Я смеюсь, но мне нравится, что она говорит "наши", а не "твои". Я целую ее снова, только ради этого. В какой-то момент мне придется поговорить с ней о судьбе ее отца, но я еще не решил, когда именно.

Может быть, когда мне надоест развлекаться с ним.

— Привет, семья, — приветствую я, когда мы входим в уже заполненную столовую.

Я выдвигаю стул для Рафаэлы, и она благодарит меня. Витторио, как обычно, приходит последним. Габриэлла садится рядом со своей подругой, а моя мама переводит взгляд с одной на другую, как она делает это каждый вечер, но ничего не говорит.

— Джанни, сынок. — Она начинает после того, как поданы закуски и за столом слышны негромкие разговоры.

Джанни стонет, прекрасно понимая, что его ждет, потому что теперь, когда он больше не может жаловаться на мой брак или брак Витторио, ее младший сын стал последней надеждой Анны Катанео. Я не могу проглотить смех, а мой младший брат бросает на меня косой взгляд, от которого я только сильнее смеюсь.

Он провел годы в роли протеже, потому что якобы был слишком молод.

— Да, мама, — нехотя отвечает Джанни.

— Я думала, что...

— Извините. — Мы все поворачиваемся к двери, где стоит Маттео, как всегда контролирующий себя. — Прошу прощения за беспокойство, но у меня срочное дело, которое не может ждать, — говорит он, и я хмурюсь, уже готовясь встать, как и Витторио. Однако, когда консильери снова заговорил, его взгляд остановился на Чезаре. — Клара пришла в себя.

РАФАЭЛА КАТАНЕО

— Ты похожа на ту маленькую девочку, которая улыбается, глядя, как горит дом, — говорит Тициано, улыбаясь в углу, пока мы наблюдаем, как в зале разгораются сплетни о фотографиях, которые сегодня утром были таинственным образом доставлены к дверям нескольких семей.

Возможно, меня вдохновила сплетница из серии исторических романов, которые читала Габриэлла, а возможно, и нет. Я подумала, что было бы поэтично, если бы женщины, которые так хорошо умеют чувствовать свое превосходство, были унижены в собственном доме.

— Продолжай так улыбаться, куколка, и, клянусь, я затащу тебя в первый свободный угол этого гребаного дома и трахну.

Все мое тело содрогается от этой угрозы. Несколько месяцев назад, помнится, Тициано удавалось держать себя под полным контролем, даже когда мне казалось, что мое тело вот-вот растворится. Приятно осознавать, что теперь я не контролирую его так же, как и он.

Я поворачиваюсь к нему лицом, мой рот почти касается его коротко стриженой щеки.

— Это обещание? Или ты хочешь, чтобы я попросила тебя об удовольствии?

— Ах, ты садистка.

Мои губы растягиваются в улыбку, а муж крепче сжимает мою талию. Он даже делает шаг, как будто действительно намерен… и черт бы меня побрал, но в этот самый момент появляется Дон.

— Правда, Витторио? — Тициано хмыкает, а Габриэлла, вцепившись в руку мужа, поджимает губы, сглатывая смех.

Моя подруга выглядит прекрасно, в длинном коралловом платье и с темными волосами, заплетенными в косу.

— Тебе не мешало бы проявить так называемую осмотрительность, — предупреждает Дон, и я поджимаю одну губу к другой, пряча свою улыбку. — Пойдем со мной, Тициано. Нам нужно поговорить с Эдуардо, и несколько минут вдали друг от друга пойдут вам на пользу.

Несмотря на приглашение, никто из нас не сомневается, что слова дона - приказ. Тициано глубоко выдыхает, целует меня в щеку и уходит.